Волшебник. Набоков и счастье
Шрифт:
– Где вы были в день высадки союзников в Нормандии? – За несколько дней до 6 июня 1944 года я вдруг почувствовал себя очень плохо, и мне пришлось лечь в больницу. Царившие там нестихающий шум и болтовня сводили меня с ума. Чтобы успокоиться, я стащил где-то медицинский словарь и стал изучать его с большим любопытством – для того, чтобы использовать в разных вставках и заплатках в текстах моих будущих американских романов. В конце концов я сбежал благодаря плану, детально разработанному моей подругой, миссис Карпович, в то утро, когда она пришла меня навестить. Полагаю, врачи сочли меня ненормальным.
– Сейчас вы переехали в Швейцарию, чтобы быть поближе к сыну. Но чувствуете ли вы себя по-прежнему американцем? – Я придумал вариант выражения
– Что значила Америка для вас как для русского эмигранта? – В своих воспоминаниях я приравниваю изгнание к сложной шахматной задаче и нахожу обманчиво простое решение – последний ход после многих окольных: Америка! Не буду отрицать: там я был счастлив более, чем где бы то ни было в моей взрослой жизни.
– Было в Америке нечто такое, что заставило вас вспомнить Россию вашей юности? – Охота на бабочек. Когда занимаешься этим, теряешь чувство времени, и мне даже казалось, что я снова ловлю бабочек в моей исчезнувшей Выре. Возможно, дело в том, что некоторые «чудно глухие» места на Северо-Западе Америки на удивление сходны с северными русскими просторами.
– Какой штат вам нравится больше всего?
– Лучше спросите во множественном числе: какие штаты? Аризона, Невада, Нью-Мексико, Калифорния… Как видите, я солнцепоклонник. В Вайоминге я сочинил «Балладу о долине Лонгвуда», и этот штат остается до сего дня одним из моих любимых штатов, а баллада – одной из любимых баллад.
Я заглядываю в свой блокнот и начинаю говорить гораздо быстрее:
– Мне давно хотелось вам сказать, что, когда я путешествовала по Америке, все эти места – Эш-Спрингс (Невада), Блю-Лейк (Калифорния), Маммот (Аризона) – казались мне гораздо более «реальными», если взглянуть на них сквозь призму «Лолиты». «Лолита» с ее пейзажами, озерами и прочей «американой» стала прозрачным стеклом, через которое я с пониманием смотрела на огромные пространства, которые открывались передо мной вживую. Роман как бы одолжил свой внешний блеск моей Америке.
Он бросает на меня беглый взгляд, и на мгновение его глаза – зелень с янтарем – сужаются до размера миндальных орехов.
– Названия мест, которые вы придумали, звучат очень причудливо… – Мне нравится выдумывать американские названия. Наилучшим образом мою Америку представляют Эльфинстон и Касбим. Эти названия напоминают кэнди-кейн – чисто американский леденец в форме посоха.
– Что сохранилось от вашего «бесконечно послушного… русского слога» после того, как вы закончили американскую «Лолиту»? – Сочинение «Лолиты» было записью моего романа на английском языке. Но когда я попробовал перевести ее на русский, я почувствовал, что мой чудесный язык обветшал, как летняя дачка после долгой снежной зимы. Но я не сожалею о своей американской метаморфозе. Русский все равно всегда будет моим любимым языком. Он моя собственность, и ничто в мире лингвистических мелодий не может сравниться с его бархатными модуляциями. Но английский – гораздо более уступчивый посредник; это горячее стекло, которое я могу выгибать в свое удовольствие, выдувая прозрачные шарики. Английский позволяет писать более горячечную прозу, но в то же время я не знаю ему равных по части точности. Я пришел к выводу, что писать следует главным образом по-английски.
– А что вас раздражало больше всего в Америке?
Он слегка морщится:
– Больше всего мне докучала неспособность американцев произносить незнакомые имена и фамилии. Я старался, насколько мог, обуздывать американское произношение: объяснял,
– Что вы думаете об американской поп-культуре? – Если не считать нескольких случайно увиденных дурных фильмов и комиксов, лично я не участвовал в потреблении популярной культуры. Б'oльшая часть этой продукции – пошлость, маскирующаяся под настоящую культуру. «Пошлость» – это мое излюбленное русское обозначение банальных и вульгарных красот филистерского образа жизни. Понятие пошлости лучше всего иллюстрирует лихая реклама: вот довольное дитя поглощает плитку шоколада «херши», вот пассажиры авиалайнера сияют при виде симпатичной стюардессы, а вот кучи мусора выдают за «мощные» или «крутые» произведения. Однако я использовал все это как материал в своих американских романах. Так что моя «Лолита» напичкана глянцевыми журналами и цветистыми комиксами, сулящими потребителю блаженство коттеджами, мотелями и барами с названиями вроде «Закаты», «Перекаты» и «Ледяная королева», бренчанием музыкальных автоматов и шипением вишневой газировки. Все они представляют собой только сырой материал, кусочки местной смальты для моих мозаик.
– Нравится ли вам американский кинематограф? В «Лолиту» вмонтировано много эпизодов и кадров из «черного детектива». – Я обожаю американское кино! И нуар, и особенно комедии. Я часто не могу удержаться от хохота, а такое поведение оказывается довольно заразительным.
– Почему ваша Америка такая удивительно яркая? – Она принадлежит моей волшебной палитре: ее прекрасные холмы и завораживающие небеса, подлинная густота ее теней перемешались и совпали с горизонтами моих воображаемых пейзажей.
– Каковы ваши самые живые воспоминания о Новом Свете? – Их много. Мой сундук с сокровищами Нового Света бездонен. Когда я преподавал в Корнелле, мы с Верой наездили сто пятьдесят тысяч километров по дорогам Северной Америки. Как-то раз она вела машину (сам я никогда не умел управляться с транспортными средствами) в Канзасе во время настоящей бури, и молнии сверкали так, что можно было разглядеть каждую бабочку! Я помню чередующиеся прямоугольники голубой воды и зеленых кукурузных полей, которые разворачивались перед нами как веер. Нам нравилось проводить лето в Вест-Уордсборо: там можно ходить на солнце без рубашки. Я тогда еще курил, и поэтому на выцветших фотографиях, сделанных в то время, видны мои выпирающие ребра. В другой раз меня чуть не привлекли к суду в Нью-Мексико за то, что я намазал дерево, принадлежавшее одному фермеру, патокой и ромом, – отличный охотничий прием, который привлекает множество видов любопытных насекомых. Во время той же поездки я заарканил в Большом каньоне изящную красавицу-шатенку – до тех пор никем не описанную бабочку вида Neonympha. В середине сороковых я провел лето в штате Юта – это первозданный рай для охотника-лепидоптеролога. Каждый день я проходил в горах миль по двенадцать, в шортах и теннисных туфлях, и счастье от ловли бабочек было таким же, как от создания вымышленных существ за письменным столом. А в середине пятидесятых мы с Верой ездили в Национальный парк «Глейшер-Бей» и жили там в маленькой хижине… Вот такие моменты составляют отметки на циферблате солнечных часов моего счастья.
– А что больше всего беспокоило вас в то время? – Летом мы путешествовали по всей Америке, посещали множество горных районов, попадали в пыльные бури. К шестнадцати годам Дмитрий стал бесстрашным альпинистом, и мы, его родители, начали сходить с ума от беспокойства. Однажды я написал ему письмо, умоляя смягчиться и не подвергать нас такой пытке, поскольку нам с Верой вдвоем было уже к тому времени сто двадцать лет.