Волшебник. Набоков и счастье

Зангане Лила Азам

– Когда вы впервые что-то написали об Америке?

– Действие моего рассказа «Превратности времен», написанного в 1944 году, происходит в Америке в фантастическом будущем. Это 2024 год – аэропланы уже запрещены и оказываются поэтически привлекательны. Мои герои вглядываются в подробности нашей эпохи, как в зеркало заднего вида, и обнаруживают, что эти детали залиты каким-то нежным светом, который вихрь настоящего скрыл от их рассеянного внимания.

– Когда вы получили гражданство?

– 12 июля 1946 года мы с Верой стали американскими гражданами и при этом получили настоящее удовольствие от самого процесса. Я был поражен ошеломляющим контрастом между российской любовью к формальностям и американской

гибкостью.

– Есть у вас какие-то любимые образы вашей собственной Америки? – Да, конечно. «Бар в бревенчатом техасском отеле» капитана Майн Рида. Глянцевитые неоновые огни бензозаправки на безлюдной дороге между Далласом и Форт-Уортом, где мне удалось поймать несколько фантастических бабочек. Вот всего две из бесконечного числа нитей, которые сплетаются в светящееся полотно моей Америки.

– Вы говорили: «Быть таким же американским, как апрель в Аризоне». А в настоящей Аризоне вы были? – Да. В 1953 году, если я не ошибаюсь, мы с Верой отправились в Аризону. На вечерней прогулке на нас напала гремучая змея, и я убил ее одним ударом. Когда шел дождь, я сидел дома и писал «Лолиту», а вечерами диктовал написанное на карточках Вере, и она записывала все начисто.

– А Нью-Мексико? – Я запомнил одно очаровательное утро во время охоты на бабочек в пустыне возле Санта-Фе. Мне пришлось добираться туда на вороной лошади под палящим солнцем, и нигде ни тени. Это была моя Америка – настоящая и созданная фантазией, где чувствовалась жизнь.

– Как вы отнеслись к влиянию «Лолиты» на Америку после публикации 1958 года? – В отличие от того, что происходило во Франции и в Англии, в Новом Свете «Лолита» не была запрещена. Оказалось, Америка – гораздо меньшая ханжа, чем ее европейские кузины. Но крошка «Лолита» вскоре перевоплотилась во множество пошлых инкарнаций: ее именем называли домашних животных, красоток с журнальных обложек, поддельных девчонок. Особенно меня расстроил вид маленькой девочки, которая, похоже, выбрала Лолиту в качестве своего костюма для Хеллоуина – бантики и короткие трусики. Да, вот еще что: я слышал, что жители городка Лолита в Техасе решили переменить это название на Джексон.

– Как вы почувствовали себя в Европе, когда вернулись туда в 1960 году, через двадцать лет после переезда в Новый Свет? – Когда я впервые пересек океан, я был никому не известным русским писателем. А когда мы плыли обратно, на пароходе «Королева Елизавета» в витрине была выставлена «Лолита», а также «Смех в темноте» – первый из моих русских романов, который перевели на английский.

– Вы были позднее номинированы на «Оскар»… – Да, Стэнли Кубрик и Джеймс Харрис разрекламировали мой сценарий по «Лолите» – поэтический отросток оригинала, назвав его самым утонченным в Голливуде. И хотя они его совсем не использовали в фильме, я был номинирован – полный абсурд! – на награду академии. Вот еще один штрих к картине: когда компания Харриса и Кубрика выбрала «Лолиту» и купила права на экранизацию, мне вспомнился вещий сон, который я видел в 1916 году. В тот год умер мой дядя Василий, оставивший мне наследство, которое потом пропало после советской революции. В этом сне дядя Вася торжественно поклялся вернуться под именами Харри и Кувыркина.

– Вернетесь ли вы в Соединенные Штаты? – Мы с Верой очень хотим вернуться в Штаты, и несколько лет назад мы уже решили было разбить свой лагерь в Лос-Анджелесе, однако этому помешал оперный ангажемент Дмитрия в Италии. В Лос-Анджелесе я припоминаю эффектную фигуру Джона Уэйна, встреченного на первой для меня коктейльной вечеринке у Дэвида О. Селзника. Некоторое время спустя я познакомился также с божественно очаровательной Мерилин Монро. Но у меня нет профессионального интереса к Голливуду, а кроме того, я всегда был ужасным оратором и самым разочаровывающим гостем за столом. Когда мисс Монро пригласила нас с женой на ужин,

мы не пошли. Но я по сей день очарован Калифорнией – ее залитыми солнцем долинами и изумительными насекомыми. И вплоть до 1964 года я страстно мечтал поселиться в Америке.

– Что вы можете сказать о вашем новом романе «Ада»? Похоже, что в вашей двойной планете Антитерра, своего рода волшебном преображении Амероссии, воскресает Америка… – Я по крайней мере дважды воскрешал Америку. Америка «Лолиты» – столь же воображаемая, как и Америка «Ады». Но в «Аде» больше нет той миловидной, как зеленая лужайка, Америки моей «Лолиты». Ее место занимает нереальная, лучистая Америка, погруженная в толщу чистого времени… Это моя метафора, если хотите, для эстетического блаженства.

– Вы скучаете по Америке? – Скучаю. Но среди голубых гор и долин Швейцарии мы с женой живем так же счастливо, как Набоковы в Америке.

Глава XI Естественное и неестественное счастье (В которой писатель наслаждается волшебством природы, а читатель пытается ему подражать)

Поселившись в 1961 году в отеле «Монтрё-палас», В. Н. с наслаждением взялся за изучение фауны и флоры Швейцарской Ривьеры. Он проводил много часов на склонах Вербьера, Кранса и Саас-Фе, занимаясь охотой на редких насекомых, совершавших метаморфозы на клубничных кустах или ветвях хвойных деревьев. И это – вот так просто – составляло его счастье.

Прошло почти полвека, и вот я пришла в сознание и принялась подражать ему. Совершив собственную метаморфозу, я превратилась в ученицу энтомолога (и в свою очередь призываю читателей пойти по моим стопам).

Кратчайшая история охотника на бабочек

«Когда я был моложе, – рассказывал В. Н. корреспонденту „Спортс иллюстрейтед“ в Швейцарии, – я съел в Вермонте несколько бабочек, чтобы выяснить, ядовиты ли они. Я не усмотрел никакого различия между бабочкой-монархом и вице-королем. Вкус у обеих был отвратительный, но отравиться я не отравился. Они напоминали миндаль с примесью зеленого сыра. Я ел их сырыми. Одну я держал в одной горячей ладошке, а другую – в другой. Будете завтра есть их со мной на завтрак?» Набоков, скорее всего, никогда не ел бабочек на завтрак, но он был, несомненно, до безумия влюблен в эти эфемерные создания. Уже в раннем детстве Володя испытал настоящее счастье, когда получил от отца в подарок коллекцию бабочек. Отец ввел его в мир элегантной и загадочной хореографии их повадок. Бабочки-чернушки вида Erebia melas, которые совершают метаморфозу и выставляют напоказ свои прекрасные крылья только по четным годам. Бабочки-ванессы, плотно укутанные в золотые куколки. Гусеницы голубянок, поедающие личинок муравьев. Бабочки-морфиды, необъяснимым образом взлетающие волнами, все разом, образуя целые облака синей пыли.

«Летние сумерки („сумерки“ – какое это чудесное русское слово!). Время действия: тающая точка посреди первого десятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градус северной широты, считая от вашего экватора, и сотый восточной долготы, считая от кончика моего пера». В детстве Набоков мечтал стать всемирно известным ученым-энтомологом или, на худой конец, увлеченным своим делом куратором отдела Lepidoptera в огромном, полном чудес музее. И хотя, повзрослев, он занимался по преимуществу писанием романов, его научные исследования привели к обнаружению – за которым последовало наименование и триумфальное включение в каталоги – четырех новых видов и семи подвидов. Самая знаменитая из этих бабочек – Lycaeides melissa samuelis Nabokov, или голубянка Karner, с паутинно-прозрачными крыльями и меняющейся расцветкой – часто, но не всегда небесно-голубой. Набоков уверял, что через несколько поколений бабочки открытого им вида превысят по количеству мириады изданий его романов. (И добавлял: похвала коллеги-ученого значит для него больше, чем все, что способен сказать литературный критик.) В качестве признания его заслуг в наше время более двенадцати подвидов голубянок были названы «набоковианскими» именами: среди них есть лолиты, сирины и гумберты (при этом лолиты и гумберты обитают в 1500 миль друг от друга).