Волшебное наследство
Шрифт:
— Казнить его! Повесить! Петлю на шею! Петлю и виселицу сюда! Колесовать негодяя! На кол посадить! Четвертовать его! Отрубить ему голову! Да пусть сперва покается за нанесенные оскорбления!
Теперь кричали уже все, стараясь превзойти друг друга и мощью глотки, и беспощадностью приговора. Вопили даже те, кто еще недавно спрашивал себя, не стоит ли взять сторону мастера Войтеха и выступить против герцога. Их тоже обуяло вдруг необъяснимое чувство ненависти к человеку, хотя он ни разу в жизни не обидел их и многие поддерживали с ним приятельские отношения. Каждый вдруг ощутил, какую опасность представляет мастер для их планов и замыслов, а те, кто уже готов
— Довольно!
То есть как «довольно»! Что значит «довольно»? Кто смеет приказывать нам, кроме могущественнейшего из герцогов? Кто осмелился решать, можно ли кричать, когда нам пришла охота драть глотку? Так нет же, мы хотим и будем орать свое: «Убить, повесить его!» Ан глядь, а кричать-то мы и не можем, словно в горле застрял кол и оборвалось дыхание. Словно приступ астмы распирает наши легкие, душит, вызывает кашель, который невозможно унять. И вот в мгновение ока мы превратились в стадо расчихавшихся ослов: «Кхи, кхе, кху!» Да кто же это сотворил, спрашиваем мы себя («Уху, уху-у, кха-а, кхы-ы»).
— Довольно? Чего довольно? Кто кричал? — Герцог растерянно оглядывается вокруг. (Что происходит, отчего «кхекает» это стадо ослов?) И, как мгновение назад чей-то таинственный голос, он теперь издает крик: — Довольно!
Ну, наконец-то воцаряется тишина, и благородные горожане, толпящиеся вокруг, застывают в полной растерянности. Эти высокородные господа исходят слезами, лица у них побагровели от удушливого кашля, от которого до сих пор саднит в горле. Они еле-еле сдерживают кашель, до крика ли им? Герцог победно оглядывается вокруг: стоило ему повелеть — и все тотчас подчинились, хотя он опасался обратного. Теперь ему кажется даже, что он расправился и с таинственной силой, которая в последние дни уже не раз разрушительно сказывалась на всех его начинаниях.
С высоты своего трона он устремляет взор на непокорного мастера и вопрошает:
— Ты слышал, чего они требовали? Что ты на это скажешь?
— Я слышал рев ослиного стада, — усмехнулся мастер Войтех. — Он пришелся мне по душе так же, как и тебе.
— Высокородные горожане! — словно одержимый, вскричал герцог. — Он обозвал вас ослами! Что вы на это ответите?
Но у высокородных горожан пропала всякая охота отвечать. Стоило кому-либо пошевелить языком, как у него тут же начиналось удушье и необъяснимый кашель. Им невыносимо жарко в тяжелых суконных одеждах, богато украшенных и неудобных, и у всех лишь одно желание — поскорее убраться отсюда подобру-поздорову.
— Разве вы ничего не слышали, мерзавцы? — ревет герцог, возмущенный их безмолвием. — Отвечайте, а не то всех вас велю выбросить отсюда!
Высокородное собрание содрогается, будто тело, которое огрели бичом. По выражению лиц видно, как граждане напрягаются, силясь ответить своему
Обернувшись, мастер Войтех насмешливо обращается к ним:
— Вы слышали, высокородные господа и мерзавцы? Чего же вы не исполняете воли своего господина? Ах, вам неизвестно, кто вы есть? Высокородные господа или банда негодяев? Позвольте я скажу, а вы зарубите себе на носу: вы — сборище трусов, запамятовавших, что некогда были сами себе господами. Вы обрекали меня на смерть, — продолжал далее шапочник голосом, колокольным звоном отзывавшимся под высокими сводами приемной залы, — но если бы полчаса назад вас спросили, что толкает вас на это, вы не смогли бы дать ответа. Так я отвечу за вас: вы хотели моей смерти, оттого, что стыдились себя.
— Довольно! — вскричал разъяренный герцог. — Довольно! Неужели никто не заткнет рот этому ничтожеству, оскорбляющему всех подряд?
Однако, хотите верьте, хотите нет, никто с места не двинулся, чтобы заткнуть шапочнику рот, как пожелал того вельможный владыка. Даже его личная охрана не в силах что-либо предпринять, телохранители глазеют по сторонам, словно все это их не касается. А что, разве был приказ? Да нет, приказа никто не отдавал. А раз так, то стоит ли с бухты-барахты нарываться на неприятности?
— Отец, — проговорил над ухом шапочника тихий, не слышный никому больше голос, — уходи отсюда. Чего тебе здесь делать, коли они так с тобой обращаются?
— Обращение скверное, сынок, что верно, то верно, — отвечает мастер, а всем чудится, будто он разговаривает сам с собой. — Да я на иное и не рассчитывал. Мне хотелось лишь одного: начать открытый процесс, чтобы моя правда стала ясна всем гражданам. Меня, домского гражданина и члена сената, никто в этом городе не имеет права судить, кроме самого сената.
При этих словах низенький человечек в высоких ботфортах, в великолепном платье и в шляпе со страусиным пером начал подскакивать на троне и так хохотать, будто ему в жизни не доводилось слышать более остроумной шутки.
— Вы слышали? — вопит герцог, словно потеряв рассудок. — Слышали? Да ведь он совсем рехнулся. Болтает сам с собой да еще требует, чтоб его судил сенат! Но я ему покажу, кто в этом городе хозяин, а кто подчиненный! Сей момент вынесу приговор!
Встревоженный голос над ухом мастера Войтеха молит:
— Пойдем, отец, пойдем скорее, прошу тебя. Пан Пруба велел передать, что он готов восстать против герцога.
Шапочник согласно кивает головой:
— Пан Пруба всегда был честным и мужественным горожанином. Я надеялся на него. Пойдем, голубчик, пойдем, но, может, стоит послушать, что за приговор вынесет этот балбес?
Слово «балбес» коснулось слуха герцога, он задет, но пренебрежительно машет рукой, как человек, абсолютно уверенный в своем могуществе, которому не приличествует обращать внимание на оскорбления жалкого юродивого; герцог с достоинством усаживается на трон.
— Слушайте все, — зычно произносит он хорошо поставленным, отработанным на городских рынках голосом. — Слушайте мой приговор, который никакому обжалованию не подлежит: шапочник Войтех, поднявший бунт против меня лично, против жизненных интересов города и его безопасности, приговорен к колесованию. Дабы не возникло сомнений в его злодейских умыслах, пусть его выслушает суд, а его показания навечно занесут в протоколы и прочтут глашатаи на всех улицах и площадях в день казни. Да послужит это предупреждением всем тем, кто пожелал бы последовать пагубному примеру.