Волшебный камень
Шрифт:
— Плохо, когда девка начальник, хоть двое штанов наденет.
Мария Семеновна, вышедшая за ним, сказала:
— Напрасно не говори. У нее сердце к человеку лежит, она ждать не может: вишь, глаза стали какие беспокойные. Авось и доедете, только посматривайте на белки в горах, чтобы под лавину не попасть. Девушка к жениху едет, это понимать надо. А красавица-то какая, нежная да воздушная, так бы на руках и унес.
— Там Диковинка, ничего плохого с ним не будет, — упрямо сказал Филипп.
— Диковинка ему не сторож. Она человека пожалела, выручила, ей и домой пора. А тут девушка
Филипп что-то начал было говорить, но Мария Семеновна сердито перебила:
— И не скажи! Сама знаю, как по любви торопятся.
Филипп хлопнул дверью. Послышался его крик, сопенье и фырканье оленей, свист погонщиков. Марья Семеновна стояла у окна и глядела на улицу. Варя вышла из-за перегордки, подошла к ней и вдруг обняла за плечи. Женщина обернулась, погладила ее по голове, потом заторопилась:
— А ведь ты еще и не завтракала. У меня нынче оладьи испечены, шаньги с творогом, щи сварены. Садись скорее. Да не бойся, красавица, Филипп тебя куда надо довезет — он человек спорый. Если согласился, значит, все будет ладно.
Варя почувствовала себя необычайно хорошо, будто пришла домой, где старая нянюшка выслушивает все ее обиды, приласкает и утешит советом, хотя бы и был тот совет просто отговоркой, потому что где же старой няне знать глубокие обиды девичьего сердца. И Варе даже захотелось пожаловаться старой женщине на ее дочь, вдруг почему-то пересекшую Варину дорогу, будто мало места на земле. Но хотя ей было хорошо и тепло от ласки Марии Семеновны, слова замерли на губах. Вдруг эта теплота показалась опасной. Не так же ли тепла ее неизвестная дочка, не проймет ли она сердце Сергея, как только что мать проняла сердце Вари?
В сомнении, которое грызло Варино сердце, была своя закономерность. Женщина, уверенная в своей полной власти над возлюбленным и никогда не ревновавшая, испытывает ревность с удвоенной силой. Как только сомнение проникло в сердце, она теряет все самообладание, которым искренне гордилась прежде, и поступки ее зависят не от силы чувства, а скорее от боли, которую причиняет уязвленное тщеславие.
Представить себе, что у тебя есть соперница, можно только в том случае, если ты признаешь воображаемую соперницу равной себе. Но если все существо твое протестует против подобного равенства, тогда признать наличие соперницы значительно труднее.
И Варя боролась с призраком, достоинства которого для нее были сомнительны, тогда как недостатки явственны. Может быть, она и успокоила бы себя одним лишь перечнем этих воображаемых недостатков, если бы не соболезнующие взгляды подруг, не понять значения которых она не могла.
Однако подлинное испытание ей еще предстояло пережить.
Уже перед домом слышался крик погонщиков, поднимавших животных, уже все вышли из дому, готовясь к продолжению похода, когда Варя, открыв дверь, встретилась с Головлевым. И, едва увидев проницательные глаза буровика, она почувствовала то стеснение, которое раньше всего выдает собственную неправоту.
Головлев вошел один, захлопнув дверь и погасив тот разноголосый шум на улице, который являлся предвестником
Она могла преодолеть все: равнодушное сопротивление Иляшева; жалостливые взгляды девушек, которые понимали, может быть, значительно больше, чем сама Варя, но сочувствовали ей; вызванное усталостью противоречие рабочих и погонщиков… Но здесь ей надлежало найти такие доводы, которые тронули бы сердце человека, приверженного долгу, понимающего ее состояние и явно не одобряющего это состояние. Она выяснила это мгновенно, едва взглянула на спокойное, обращенное к ней лицо Головлева и на его могучую, чуть согнувшуюся перед нею фигуру, как будто он боялся подавить ее своей мощью.
Она правильно поняла его стремление сделаться меньше, незаметное, как вызов на правдивое объяснение, которого она так страшилась. А между тем парторг ждал ее ответа.
Он заговорил спокойно, вразумительно, как говорят с малыми детьми, стараясь доискаться истинной причины такого неожиданного для всех решения Вари, не допуская и мысли использовать свой служебный и партийный авторитет, — и это было самым неприятным. Если бы он сразу запротестовал, Варя могла бы накричать, расплакаться, наконец, и легче бы добилась своего. Но в той манере, в какой говорил Головлев, трудно было надеяться на обычные женские средства воздействия, потому что она видела перед собой не просто одного из мужчин, работающих в экспедиции, а именно парторга, который имел право задавать ей такие вопросы, которых никогда бы не осмелился задать никто другой.
— Почему вы, Варвара Михайловна, считаете, что мы должны немедленно выступить? — спросил он и сразу же вслед за этим задал другой вопрос, на который она тоже не могла ответить: — Если Иляшев и Мария Семеновна надеются, что с Сергеем Николаевичем ничего не случится, может быть, нам лучше было бы обождать?
Об этом Варя не думала, потому что все существо ее протестовало против любой задержки. Если бы она задумалась над этим, то не смогла бы так строго и взыскательно требовать от других того, что считала исполнением долга, тогда как и сама понимала, что это не так.
Головлев стоял перед ней и ждал, глядя на нее проницательными серыми глазами, в которых не было ни тени смущения, хотя он понимал, что задает вопросы, на которые Меньшиковой трудно ответить. Он просто хотел объяснения, каким бы трудным для Вари оно ни было.
— Мы обязаны помочь Нестерову! — сказала Варя срывающимся голосом. — Что человек сделает там один?
— Но сейчас, когда шурфы заливает вода, мы тоже ничем не поможем ему, — спокойно возразил Головлев. — Лучше подождать.
— У меня болит сердце, — вдруг сказала она.