Воля и власть (Государи московские - 8)
Шрифт:
– ...Значит, закричал! Я ему - мать, не слышит! А те запросыпались уже! И ведь дело-то было наше! Уже вплоть подобрались, и - на-поди!
– Такого скота...
– Да! Верно баешь! Я и рубанул. Погорячился малость, рука понесла, словом, развалил его на полы. А тут сверху, с городни, и лопочут по-ихнему: кто, мол, да где? Я малость-то ясак ихний ведаю, отмолвил: <Татя, мол, русского прикончили>. А те калитку отокрыли, лаз, словом, в стене - покажь, где тать? Я молодцам и приказать не успел - ринули.
Так вот и совершилось. Конечно, кабы одними засапожниками -
– Зверь и есть! А все же на кругу казака пороть...
– Дак сами же согласили, по первости-то!
– У нас и согласят... А потом в потылице чешут, не ведали, мол!
Собеседники смолкают. Один достает из калиты на поясе медную баклажку, молча отвинчивает крышку, глотает, очумело крутит головою, крякает, потом протягивает баклажку приятелю: <На, испей! Крепкая, зараза!> Тот пьет и тоже крутит головой, удивляется: где и добыл? <У фрязина одного, зажжешь - горит!>
Рядом, подстелив овчинный зипун и привалясь к тыну, беспечно спит ражий детина в новых щегольских, булгарской работы, сапогах цветной кожи, с загнутыми носами, верно, добытых в бою или выигранных в зернь,* а выше сапог в такой рванине, что не поймешь, как и держится на нем? Дыра на дыре! Може, и кафтан свой и срачицу проиграл али пропил?
Сухощавый, мосластый, весь из костей и связок, подходит, вихляясь на ходу, черно-кудрый мужик. Дорогая сабля на перевязи небрежно бьет по ногам.
– Здорово, други!
– Здравствуй и ты!– степенно отвечают оба, поглядывая на нежданного гостя.
– Ты, кажись, Вяхирь? С Никулина городка?
– Не, ошибся ты, Гриня я, Косой!
– Ну, все одно, мужики! Выпить есть?
– Так бы и прошал сразу!– недовольно тянет хозяин баклажки, протягивая ее гостю.
Тот пьет, булькая горлом, опруживая посудину без отрыва. Кончив, глядит ошалело, опять же крутит головой, говорит:
– Анфал, пес, пиво не выставил, грит, ясные головы надобны! А я, коли не выпью - не человек!– шатнувшись, поворачивает на уход.
– Баклагу верни!– кричит ему Косой. Тот небрежно бросает баклажку позадь себя: <На, лови!>– и уходит, не оборачиваясь.
Владелец вина ловит баклажку и сердито сует, пустую, в калиту:
– Спасиба, и то не сказал!
– А ты ведашь, кто ето?
– А, шиш какой, прилипало! Знаю таких!
– А и не шиш! Слыхал,
– Ну!
– Дак ето ихнего-то князька на бою убил? Дак ентот мужик и есь!
– Неуж?
– Точно, он! С саблей не расстаетси, вишь! Заговоренная сабля у ево! Однова тринадцать душ положил, без передыху!
– Ти-и-и-хо!– раздается хриплый рокочущий звук рога.
– Ну! Никак созывают на круг? Пошли!– оба встают, с сомнением глянув на спящего: <Будить?>
– Не! Пуща и отоспится! Всю ночь по стану блукал, в избы лез, бабу ему, вишь, нать! Молодцы едва успокоили! Мужик как мужик, не хуже иных, а как выпьет - беда с им!
Перед воеводской избой море голов. Все в оружии. У кого засапожник, кинжал ли ясский, у кого и сабля. Только рогатин да бердышей нет.
– Ти-и-и-хо! Анфал говорит!
Анфал выходит на крыльцо, ставит руки фертом, осанисто оглядывает площадь. После срывает шапку с головы (он в белой рубахе, подпоясанной ордынскою шелковой фатой на монгольский лад, в распахнутом летнике, в синих портах, в яловых грубых сапогах с загнутыми носами), кидает шапку себе под ноги: <Здравствуйте, казаки! Здравствуйте, атаманы-молодцы!>
– Здрав буди, Анфал!– ревет площадь в ответ, и шапки приветственно летят вверх.
– Зачем созвал?– прорезывается чей-то молодой высокий голос.
– За делом, казаки!– густо отвечает Анфал, - на булгар идем! Хватит по кустам прятаться да рядки разбивать! Отокроем себе путь на Восток, за Камень! К соболям сибирским! К серебру! К землям незнаемым! Пущай и там будет наша вольная земля, наш казачий круг! Не все Орде да ханам, да великому князю в кошель, надо и нам того обилья отведать! Князь Юрий ходил на булгар, чем мы хуже, мужики! Да и за Едигеев погром посчитаться нать!
Площадь слушает, площадь ревет и хохочет. Лупившие недавно один другого два казака - морды у обоих в крови - теперь стоят, обнявшись, хохочут, не хохочут - ржут, когда Анфал показывает, как струсит хан ихнего казачьего напуска.
Сзади, у огорожи, тихий разговор:
– Китайцев, чинов ентих, полупить бы нать! Да и соболя за Камнем богато! А токмо, почто нам для московского князя жар загребать? Ихние воеводы, как Едигей пришел, все обосрались, половину городов отдали враз! Воины!
– Так-то оно так, - раздумчиво отвечает другой, не отводя глаз от Анфала, - а токмо... Помнишь, как было до него? Кто во что горазд! А ныне мы - сила! Будем напереди, будет и наша власть! Уже без воевод, без челяди той.
– Веришь?
– Анфалу - верю!
Оба вливаются в толпу, песчинки или, скорее, капли народного моря. Разбойного моря, вятского! Но Волга уже дрожит от их посвиста, и за малым стало - возникнуть тут вольному казачьему царству, где набольшего выбирают на кругу, и тем же кругом могут отстранить атамана от власти. Устроение, вновь и вновь, в череде столетий, возникавшее на Руси, и в грозные бедовые годы, зачастую спасавшее страну от иноземного ворога, когда центральная власть, по тем ли, иным причинам оказывалась бессильной.