Воля к жизни
Шрифт:
Где же народ? Федоров сходит с коня. Идем вдоль улицы, стучим в окна, калитки. Из низенькой хатки появляется согнутый пополам старик.
— Диду, де ваши люди?
Старик пристально всматривается прищуренными, как бы подслеповатыми глазами. Лицо его проясняется.
— А мы думали, нимци идуть!
Выпрямившись и перестав щуриться, он пронзительно свистит в два пальца. Теперь видно, что глаза у него ясные, умные и видит он ими превосходно.
Мы идем по улице, и, словно из-под земли, появляются люди. Вылезают из погребов, из сена, бегут из леса. Кучка детей и подростков
Настежь раскрыты ворота. Во дворе скамейка, на ней гармошка, ведро с водой. Старуха суетится, бегает по двору.
— Что у вас такое? — спрашивает Федоров.
— Зарученные. Дочку сватаю. В приймы берем хлопця, — словоохотливо рассказывает бабка.
— Где же молодые?
— А вот они! Убиглы, злякались, думали — нимци.
Через огород идут молодые. Жених прихрамывает, на нем новые лапти, праздничный картуз с большим козырьком. Невеста, в вышитой сорочке, стесняется, заметив нас, хочет повернуть обратно к лесу. Жених тащит ее за руку.
— А ну, идите, идите сюда, молодежь, — смеется Федоров. — Идите смелее! Что вы такие робкие? И друг друга боитесь? Что же, только вчера познакомились?
— Ни, мы давно, — смущенно улыбается жених.
— А давно, так надо не заручение, а свадьбу играть.
— Свадьба не скоро. На свадьбу надо богато грошей.
— Хиба ж нет у тебе грошей?
— Ни, у мене и хаты немае. У наймах жил. А зараз в семью к ним иду.
— Как твоя фамилия?
— Сердюк. Яков Сердюк.
На площадь в центре села сходится народ. У церкви стадо коров, подводы с солью, со спичками и швейными машинами. Старый наш знакомый, староста Довгань, в широкополой шерстяной шляпе появляется около Федорова.
— Списки составил? — спрашивает Федоров.
— Составил.
— Яков Сердюк есть?
— Ни.
— Запиши его. Запиши и на корову, и на швейную машину Хай начинает жить.
Вот вся обширная церковная площадь заполнена людьми. Как много, оказывается, жителей в селе! Здесь и дети и дряхлые старики.
Радость, взволнованное ожидание чего-то значительного'.
— Товарищи селяне, — говорит Федоров с небольшого возвышения. — Немцы забрали у вас зимой коров и швейные машины. Недавно мы отняли у немцев стадо скота и возы с награбленным добром. Женщины, — посмотрите — може, кто познае свое?
Женщины бросаются к коровам и к возам. Теснятся, нехотя отходят.
— Зовсим як моя машина! Тильки букви красни, у мене були жовти.
— Сколько коров забрали в вашем селе?
— Тридцать две, — отвечает староста.
— Здесь больше, — говорит Федоров. — Пусть получают по корове все, кош ограбили немцы. И самые бедные семьи пусть получают по корове. А ваш скот и ваше имущество, может быть, другие партизанские отряды отбили.
Староста, взойдя на возвышение, став рядом с Федоровым и Дружининым, начинает читать список:
— Маринец Остап.
— Яку ему? У тебе яка була? Била? Бери вон ту билу.
Медленно, словно все еще не веря своему счастью, старик подходит к стаду. Ему выдают белую корову. Слезы бегут по щекам старика. Он хочет что-то сказать и не может. Тихо становится на площади. Я вижу, что у многих женщин по лицу катятся слезы.
— Что
— Спасибо'! — тихо говорит старик. — Спасибо вам, браты! Семьдесят рокив прожил на свете и не видел такого никогда и не думал, что такое может быть между людьми.
Деревенские старики
В просторной, чистой хате Аня моет пол, развешивает белые занавески на окна. Надеваем халаты и начинаем амбулаторный прием. Село ликует. Слышно, как на площади играет деревенский оркестр. Какие-то дудочки, сопилки, скрипка пиликает тоненько на самых высоких нотах.
Дети бегут по улицам, несут соль в узелках, спички и кричат от радости: «Соль! Соль!..» При немцах здесь платили огромные деньги за каждую щепотку соли, месяцами ели не соленое.
А спички!.. Их и до войны почти не видели здесь, бегали с осколком чугуна за углями через все село, туда, где виден был дымок над хатой. Каждую спичку осторожно расщепляли на четыре части. Даже спички были недоступны по цене селянину. И вот каждый человек в селе получает бесплатно по узелку соли, по десять коробок спичек.
А коровы!.. А швейные машины!.. Больные, приходя на прием, говорят сначала не о своих болезнях, а о коровах, возвращенных партизанами.
— Такой радости наше село не видело от веку!
— То наша власть! То справедливая власть!
Больных в селе много. Как живая, скорбная летопись истории народа проходят они перед нами. Туберкулез, женские болезни, авитаминоз, венерические. Тощие тела с выдающимися ключицами. Следы многолетнего недоедания. Болезни, о которых мы в Советском Союзе и забыли, — чесотка например, — здесь ею страдают почти все.
Вечером мы сидим на скамейке перед домом с деревенскими стариками, и один из них говорит:
— Теперь, як знову получили мы панську землю от вас, партизан, будем жить лучше, много лучше! У меня теперь земли в четыре раза больше, чем было при панах. Но так хорошо, як живуть наши браты в Восточной Украине, нам все равно не придется. Земля у нас не такая, худо родит. Под Киевом, под Черниговом, под Полтавой— перегной, а у нас супесь жито родит плохо. Так, как в Восточной Украине, мы никогда не разживемся.
— Я с вами не согласен, — возражаю я. — Разве все зависит только от земли? На моей родине, на Черниговщине, земля хорошая. Мой батько любил землю, любил деревенскую жизнь и говорил: «Пахарь — первый человек на свете!» И мать ему хорошо помогала в поле. Земли у нас было пять моргов, по-здешнему. И все равно сроду не хватало на одежду. Когда меня стали отправлять на ученье, нашлась для меня одна дырявая свитка, в доме лучшего ничего не нажили. Корова доилась хорошо, а кто видел молоко? Мать наливала глечики, ставила их в камору, потом снимала сметану, делала творог и тащила панам за шесть километров. Отнесет сметану, потом идет на поле. А мы, дети, залезем в чулан, проткнем корку в глечике соломинкой и потянем глотка два из-под сливок. Не больше, — боже упаси! А то сливки обвалятся и сразу будет заметна шкода. Тогда только один выход — сказать матери: «Мышь попала в молоко».