Воля небес
Шрифт:
Утешив общением с детьми свое материнское сердце, Мирослава уехала еще до осенней распутицы – и вскорости вернулась Матрена со старшими воспитанниками.
Поместье уходило в новую зиму, и опять на долгие месяцы столица с ее бурной жизнью оказалась отрезана от неспешного важского бытия. Встряхнуло его только летнее известие о скорой свадьбе царевича Федора. Да и то, не столько земли важские, сколько одного лишь боярина Басаргу Леонтьева, коего срочно вызывала в Москву княжна Мирослава.
Уже подзабытое московское подворье удивило своего хозяина еще до порога расписными воротами, на которых были
Вот во что может превратиться аскетичное жилище воина, попав в безжалостные женские руки! Похоже, службы у Мирославы ныне было так мало, что она смогла потратить изрядно времени и фантазии на обустройство дома, который считала своим.
– А лошадей-то заводить сюда можно? – неуверенно крикнул со двора Тришка-Платошка.
– Заводи! Не на улице же их оставлять?
– А куда?
– Под навес. Потом разберемся.
– Кто здесь? – сверху по лестнице спустилась Горюшка, всплеснула руками: – Ой, боярин! То-то матушка обрадуется! Проходите, проходите, гости дорогие, сейчас стол накрою!
– Ну, надо же, – удивился Басрага. – Я здесь, выходит, теперь еще и гость! Интересно, надолго ли хозяюшка пустит?
Мирослава вернулась под вечер и немедленно кинулась на шею:
– Наконец-то, родной! Как же я без тебя соскучилась, любый. Истосковалась до смерти!
После таких слов спрашивать, зачем княжна столь срочно вызвала его в Москву, было уже неудобно. Можно было только целовать – целовать глаза и губы, целовать шею и ушки, зарываться лицом в волосы, гладить плечи и бедра, натыкаясь пальцами на складки платья… Пока понимающая служанка не шмыгнула наверх – с глаз долой.
Поутру распаренного после бани, пахнущего еловым настоем подьячего, нарядив его в синие шаровары и просторную рубаху с вышивкой, в кафтан с нагрудными шелковыми петлями и бобровым воротником, Мирослава потянула в Кремль, во дворец, провела на царицыну половину, по лестнице сопроводила наверх, на третье жилье [37] . Вскоре они оказались в обитой бежевым сукном светелке с распахнутыми окнами, в которой три юные девицы, негромко напевая, перекладывали из сундука в сундук платья, сарафаны и юбки. Простое занятие, но необходимое: чтобы не слеживалась рухлядь, не прела, чтобы плесень не заводилась али червяки какие.
37
Третье жилье – третий этаж.
– Это он, Ира! – обойдя Басаргу, крепко обняла его сзади княжна.
– Верно ли? – Одна из девиц встала: высокая, бледная и худощавая, с серыми глазами и мягкими, словно чуть смазанными чертами лица. – Красив боярин. Нешто в юности еще краше был али ныне хорошеет?
– Даже и не знаю. Когда ни увижу, завсегда самым лучшим кажется.
– Такому судьбу отдать не жалко.
– Вы это о чем, боярыни? – не выдержал Басарга.
– Я Ирине про нас всю правду рассказала. – Мирослава положила подбородок ему на плечо. – О том, что любовь дороже царства. И что я самая счастливая на целом свете, пусть и княжна, дева старая доселе. Пред
– Ага… – сообразил подьячий, вспомнив, из какой гнилой дыры вытащил несколько лет назад худородного боярина Годунова. Понятно, что царю в родственники такая захудалая девица никак невместна. – Как же вы повстречались с царевичем-то?
– Так после смерти батюшки дядя наш, Дмитрий, меня и брата Бориса к себе на воспитание взял. Он же при государе постельничий, вот и я тоже рядом… При одном дворе с царевичем, получилось, росли, по одним коридорам бегали. Вот судьба и свела.
– Чем же сие у вас кончилось?
– Упали государю в ноги. Отпустить просили, дабы где-нибудь далече вдвоем тайно жить, имена скрывая.
– Прямо-таки тайно? С царевичем? – от нахлынувших воспоминаний Басарга крепче прижался щекой к щеке Мирославы.
– Иоанн Васильевич смилостивился и жениться дозволил, пусть и не по обычаю. Без смотрин невестиных и на простой боярке. Государь сказывал, Анастасию я ему напоминаю. Заходить просил почаще, за руку держать.
– Да, Анастасию он любил… У Рюриковичей на роду так предречено: в жен своих влюбляться. Отец Иоанна страстно в Соломонию влюблен был, сам Иоанн – в Анастасию. Федор вот… – Басарга запнулся на миг и закончил: – Повенчаетесь, и все у вас будет хорошо. Жить станете долго и счастливо, ни от кого не скрываясь и безо всяких тайн.
– А еще говорят, что любви не существует! – счастливо улыбнулась Ирина.
– Говорят, что любовь зла, – поправила одна из девок, и все рассмеялись.
– А как сам Иоанн? – поинтересовался подьячий.
– Болеет государь, – потупила взор Ирина. – Мучается. Коли желаешь, могу к нему провести…
– Да. Желаю, – немедленно согласился Басарга.
Иоанн, заметно располневший телом, но при том со впалыми щеками, сидел в посольской палате, что находилась возле его опочивальни, и, опершись на локоть и закрыв глаза, слушал писаря. Тот, разворачивая сложенные в изрядный короб грамоты, зачитывал их вслух, смотрел на государя, отдавал слуге, доставал и зачитывал следующую:
– Царю государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии бьет челом холоп твой Романец Олферьев. Велел еси государь мне, холопу своему, быть у своего государева дела на Казенном дворе со князь Васильем Мосальским в менших товарыщех. Покажи, государь, милость, не выдай холопа своего князю Василью Мосальскому, вели, государь, дать в моем отечестве с ним счет. А быть, государь, мне с ним невместно…
– Опять? – поморщился Иоанн. – Пусть дьяку Клобукову передаст родству своему и князя Василия из Мосальских роспись. Отметь, повелел я суд учинить. Нешто в Поместном приказе споров сих разрешить не способны? Чем они там тогда занимаются? – Царь тихонько пристукнул кулаком. – Давай дальше.
– Доброго тебе дня, батюшка, – смиренно поклонилась от дверей боярыня.
– Ирина? – сразу приободрился Иоанн. – Иди сюда, невестушка!
Девушка радостно подбежала к царю, взяла его за руку. Государь помолчал, улыбаясь. Медленно, словно боясь сломать, поднял руку, провел ладонью по ее голове и вдруг сказал:
– Теперь все оставьте меня наедине с боярином сим.
Писари с облегчением, Мирослава и Ирина с удивлением поклонились, удалились через дальнюю дверь.
– Страшно вспоминать мне про тебя, боярин, – наконец выдохнул Иоанн, – ибо велик искус и тяжко мне устоять пред тем чудом, что тебе доверил.