Ворон и ветвь
Шрифт:
– Сам ты рыжий, – фыркнула Энни, но за ложку взялась. – Кто за тебя пойдет, чтоб дети появились?
Женевьева прикрыла глаза, слушая их перебранку. Человек со стороны мог бы решить, что Эрек терпеть не может сестру. Но Женевьева помнила, как однажды в Молле к ней прибежала возмущенная мать парнишки на два года старше, жалуясь, что ее сын вернулся домой с разбитым носом. Вызванный для разбирательства виновник отпираться и не подумал, заявив, что любой, кто скажет что-то плохое про его сестру, получит еще не так. Жертва, уныло маявшаяся за широкими юбками
Женевьева улыбнулась. Далось же ему это пугало – до сих пор дразнит. Хотя Энни действительно худенькая и угловатая для своих лет. Еще немного, и такие насмешки станут по-настоящему обидными, надо потихоньку сказать Эрре, чтобы прекращал подтрунивать над сестрой.
Притормозив, карета качнулась – Женевьеву обдало потоком холодного воздуха из открывшейся двери. Пришлось открыть глаза и улыбаться мессиру секретарю, пить опостылевший оранжад, который Жафрез наливал из тяжелой высокогорлой бутыли, и выглядывать в окно, чтобы увидеть знаменитые дубравы вокруг Стамасса.
Может, летом и даже осенью они и были хороши, но в предзимье выглядели довольно жалко. Приземистые стволы угрюмо выстроились вдоль дороги, голые ветви закрывали бледно-серое небо, на некоторых виднелись шары омелы – ведьминой радости. Возле замка Бринара этой дряни было полно… Женевьеву передернуло.
Потом дубравы закончились и начались поля, Энни с Эреком на глазах мессира секретаря вели себя совершенно пристойно, и это была еще одна причина не любить Жафреза – у ее детей теперь так мало случаев пошалить и посмеяться. Энни раскраснелась, хотя в карете было не так уж тепло, ее глаза нехорошо заблестели.
– Госпожа баронесса сегодня очаровательно выглядит, – сказал любезный то ли дурак, то ли мерзавец: Женевьева еще не совсем определилась. – Уверен, при дворе его блистательности все будут сражены ее красотой.
– Моя дочь еще слишком молода, чтобы думать о таком.
Не забывать улыбаться и цвести от счастья, ты ведь квочка, которая, кроме своих цыплят, ничего не видит. Ну почему нет ни одного постоялого двора по дороге? Ах да, они должны уже вечером быть в Стамассе.
Энни закашлялась, но вскоре приступ прошел. Может, обойдется? Это жаровня дымит…
Чем ближе они подъезжали к Стамассу – вот уже и предместья, – тем сильнее Женевьева хотела оказаться где угодно, только не в этом городе, куда так рвалась. Чудилось, что мессир секретарь смотрит на них как-то… нехорошо. Так повар на рынке глядит на гусей, раздумывая, что из них приготовить. Зачем их семья архиепископу? Ловить колдуна будет Инквизиториум, это они должны были прислать за ней охрану.
– Что, простите? – переспросила Женевьева, выныривая из лихорадочной тревоги.
– Мы въезжаем, – с любезной терпеливостью повторил Жафрез. – Стамасс – очень красивый город.
Может, и красивый. Для того, кто не видел Молля,
– Прекрасный город, – послушно согласилась Женевьева, изнывая от непонятной тоски. – Дети, взгляните.
Их-то уговаривать не пришлось, оба прилипли к окошкам кареты, позабыв про манеры, требующие чинности. Впрочем, город и впрямь был неплох, только очень уж грязен. В Молле даже грязь в бедных кварталах была какой-то другой. Там пахло рыбой, краской, свежей штукатуркой и травами…
– Мы проедем мимо собора святого Коринда, – давал непрошеные пояснения мессир секретарь. – Сейчас как раз время закатной службы.
И правда, стемнело, а она и не заметила, решив, что это высокие дома заслоняют солнце. Улица была такой тесной, что две кареты могли бы и не разминуться, а верхние этажи домов нависали над нижними, почти смыкаясь. И холодный ветер, провожавший их всю дорогу, исчез, но сейчас Женевьева о нем пожалела: в щели кареты пробивалось уличное зловоние. Это зимой-то! Как они здесь летом дышат?
Копыта запряженной в карету четверни стали стучать немного иначе, и Женевьева увидела площадь.
– Одну минуту…
Высунувшись из окна, Жафрез поднял руку в перчатке, и рядом тут же остановился один из солдат.
Коротко приказав что-то, мессир секретарь втянулся обратно, как улитка в раковину, и пояснил:
– Я отпустил конвой и вторую карету. По другим улицам они быстрее доберутся до дворца, а здесь может выйти заминка.
Глаза у него едва заметно вильнули, совсем как у мессира Лашеля, когда муженек врал, и, если бы Женевьева уже не боялась, она бы испугалась сейчас. Глупое объяснение… Хотя в самый раз для двух дурочек и мальчишки. Если вторая карета едет к дворцу, почему бы и им не сделать того же? Потому что тогда их увидят во дворце?
Площадь озаряли закатные лучи, крася серые камни в кроваво-красный. Это было бы красиво, не будь так страшно. Пожар раскинулся на полнеба, Женевьева глянула – и невольно осенила себя стрелой.
– К ветру, – очень обыденно сказал мессир секретарь. – А вот и собор. Посмотрите, его светлейшество как раз выходит.
На другой стороне площади, где серая громада собора словно парила над землей, нарушая все заповеди о том, что позволено камням, Женевьева увидела толпу. Потом два ликтора заставили колышущуюся массу образовать проход, и люди, как овечье стадо, расступились. Передние встали на колени, ожидая благословения, сзади на них напирали, но не слишком.
Наверху звякнул колокол. Как-то странно звякнул, словно рука звонаря сорвалась, и вместо чистого, ясного звона закатного благословения на площадь упало что-то иное, дребезжащее, тревожное. Женевьева невольно глянула вверх. И люди на площади тоже задрали головы. И человек в архиепископской митре и сверкающих парчовых ризах, неспешно идущий от главного крыльца собора, замер на полпути к стоящей в стороне карете, прекратив благословлять ждущих. Глянул наверх. Покачнулся, всплеснул руками, заваливаясь набок…