Воронцов. Перезагрузка
Шрифт:
— Егор Андреевич, — начала она, и в голосе её мелькнула какая-то едва заметная грустинка, что ли? — Я приходила к вам часа два назад, спрашивала, будете ли обедать. Мне никто не ответил. Заглянула тогда в избу, а вы сидите за столом и что-то старательно пишете, рисуете углём, что-то под нос себе бурчите, как заведённый. Я вас окликнула. Громко окликнула, даже руками помахала. А вы даже внимания на меня не обратили, даже голову не подняли.
Она опустила глаза и тихо добавила:
— Ну, я и не стала больше отвлекать от важного дела, а кушать-то
Я аж рот приоткрыл от удивления — меня звали, а я и не слышал ничего! Вот же зарылся в свои чертежи с головой, как настоящий инженер перед горящим дедлайном. Но другие слова зацепили меня куда сильнее.
Я прищурился, чуть склонив голову набок, и выдал с улыбкой, которую просто не в силах был скрыть:
— Маш, а ты чего это, боишься, что совсем худым стану и не буду тебе больше таким нравиться, что ли?
Она замерла на месте, будто громом поражённая. Щёки тут же вспыхнули и порозовели, как наливные яблоки в бабушкином саду, но глаза с какой-то неожиданной хитрецой блеснули, словно лесные озёра под ярким солнцем. И вдруг, совсем тихо, но твёрдо выпалила, не отводя взгляда:
— Будете. Любым будете.
Вот так поворот. Мир будто качнулся на незримых петлях, и земля ушла из-под ног, словно кто-то выдернул ковёр. Я смотрел на неё, а она на меня — этот взгляд будто в душу влез острым ножом и всё там перевернул. И всё, что держало меня в незримых рамках, все воспоминания о прошлой жизни, что были тем спасительным якорем — лопнули, как старая верёвка под непомерным грузом.
Шагнул к ней, не думая о последствиях, притянул к себе и обнял так крепко, будто боялся, что она растворится, как утренний туман. А она не сопротивлялась — наоборот, обвела меня руками так нежно и решительно, что сердце ухнуло куда-то в пятки, а в груди будто костёр разгорелся, жаркий и всепоглощающий.
Я слегка наклонился и заглянул в её глаза. Бездонные, с золотистыми искринками, что тонули в зелёной глубине омута, и я утонул в этих глазах, потерялся окончательно. Склонился и поцеловал её — осторожно сначала, потом всё смелее.
Губы её были нежные, как лепестки, тёплые, с лёгким привкусом мёда и чего-то ещё — может, счастья. Время как будто остановилось, исчезла Уваровка с её избами и заботами, исчезло вообще всё — только она, её дыхание, её руки, что обвили меня за шею, как за спасательный круг в бурном море.
Сердце колотилось так бешено, что казалось — сейчас выпрыгнет из груди и покатится по земле, а в голове звенела сладкая пустота, заполненная только её запахом — травы, солнца и чего-то неуловимо родного. Восторг накрыл меня, как гигантская волна цунами, и я подумал: я жив, я здесь, и она здесь, и это, чёрт возьми, важнее всего на свете.
Мир вокруг мог гореть синим пламенем, и я бы этого не заметил. Всё, что было до этого момента — институт, прежняя жизнь, попадание в этот странный мир — всё растворилось в этом мгновении, остались только мы вдвоем. Так не бывает, твердил разум, но сердце его заглушало.
Когда мы
— Егорушка, срамота-то какая! Люди же увидят, что подумают!
А у самой в глазах огоньки плясали, как те звёзды в безлунную ночь. Я ухмыльнулся, всё ещё чувствуя её тепло на руках.
— А пусть смотрят, — сказал я и, лукаво сощурив глаза, спросил:
— Маш, ты… ты это… не ведьма часом? А то заколдовала меня совсем.
Она звонко хихикнула, сверкнула глазами, как озорная девчонка, и убежала лёгкой походкой, только подол цветной юбки мелькнул за углом. А я стоял, как последний дурак, глядя ей вслед, и думал: «Да, вот так попаданец.»
Глава 19
Тут из-за угла выскочил запыхавшийся Митяй с плетёной корзиной в руках.
— Барин! — выпалил он, переводя дух. — Обед вам Аксинья принесла от матери! Там похлёбка густая, хлеб свежий, сало, квас холодный. Где ставить-то? А то, говорит, барин наш оголодает совсем, работает с утра до ночи.
И эта туда же.
Я очнулся, будто из сладкого сна вынырнул, и махнул рукой в сторону крыльца:
— Давай сюда неси, Митяй. — И после небольшой паузы, стараясь говорить как можно естественнее, спросил: — А ты это… Машку не видел случайно?
А он, зараза, только ухмыльнулся хитро и промолчал — мол, нет, ничего не видел, ничего не знаю. И корзину поставил как ни в чём не бывало, будто ничего необычного не происходило. Я думаю, может, на самом деле показалось? Может, от усталости или солнечного удара такое придумал себе?
Да нет же, чёрт возьми! Вкус её губ ещё оставался на моих, сладковатый, тёплый. И руки явственно чувствовали её тело под тонкой рубашкой — округлые плечи, тонкую талию, которую я буквально только что обнимал. Всё это было слишком реально, слишком осязаемо, чтобы быть плодом воображения.
Я тяжело сел на лавку, потряс головой, пытаясь прояснить мысли. Да нет, была же, в самом-то деле была! Не мог же я придумать такие подробности, такие ощущения. Открыл полотенце, которым была накрыта корзина, и сразу ароматы ударили в нос — домашний хлеб, ещё тёплый, с хрустящей корочкой. Отломил кусок, достал деревянную ложку из похлёбки и вдохнул глубоко — гороховый суп с дымком, точь-в-точь как батя в детстве варил в старой чугунной кастрюле.
Жуя всё это нехитрое, но сытное угощение, я смотрел на деревенскую жизнь, которая кипела вокруг. Мужики всё ещё стучали молотками возле таунхауса — видать, Пётр свою лепту активно вносит в обустройство, и правильно делает. Работа спорится, когда руки умелые и желание есть.
Прасковья вон с Аксиньей суетились во дворе возле своей избы — то ли бельё развешивали, то ли что-то другое по хозяйству. А вон и Пётр с Ильёй тащили тяжёлый сундук уже в новое жильё Петра — справляются вдвоём, хоть и нелегко им.