Воронцов. Перезагрузка
Шрифт:
Тут в дом ввалился Митяй — уставший, как после трёхдневного покоса, но сияющий гордостью, словно медный самовар, до блеска натёртый хозяйкой.
— Барин! — выпалил он, тяжело дыша. — Мужики в этом таунхаусе вашем меня просто загоняли работой, но мы всё сделали как надо! Стены подновили, щели все заделали, печь новую сложили — такую, чтобы она на обе стороны работала, посередине стоит. А я ещё забор плёл весь день…
Митяй воодушевлённо замахал руками, рассказывая:
— Мужики все аж ахнули, говорят, что такого плетения даже в Туле, да что там — в самой
— Молодец, плетун, — хмыкнул я, искренне радуясь его энтузиазму. — Слово-то какое прижилось у нас — таунхаус! Скоро, глядишь, и всю Уваровку в город переименуем.
Митяй заржал от души, но тут разговор прервался — на крыльцо вышла Машка, неся очередную плетёную корзину, видимо, с ужином для нас. Пироги с яблоками, ещё тёплые, от которых шёл такой дразнящий дух, что слюнки потекли. И здоровенная глиняная крынка с парным молоком — аромат такой, что я чуть язык не проглотил, хотя вроде бы недавно и обедал плотно.
— Маш, — сказал я, отодвигаясь на скамье, — садись с нами, поужинаем вместе.
Она кивнула, улыбнувшись той самой улыбкой, от которой всё внутри переворачивалось. Опять эти искорки в её бездонных глазах, от которых у меня просто мозги плавились, и все разумные мысли разлетались прочь.
Митяй, было присев рядом на деревянную скамью, внимательно глянул на нас обоих, что-то понимающе хмыкнул и вдруг как испарился, будто деревенский домовой. Пробормотал на ходу что-то невнятное про то, что не забыть бы потом корзину забрать, и растворился в вечерних сумерках.
А мы остались вдвоём. Взяли по кусочку ароматного пирога, запили молоком. Но я больше смотрел не на еду, а на неё — на то, как отблески лунного света играют на её лице, как шевелятся пряди волос от лёгкого ветерка. Она же ловила мой взгляд и не отводила своего. В глазах её играли таинственные огоньки, как далёкие звёзды на бархатном небе.
— Маш, — сказал я, отставив глиняную миску с недоеденным пирогом, — иди сюда.
Поманил её к себе, и она, тихо хихикнув от смущения, пододвинулась ближе. Усадил её на колени, крепко обнял, прижался лицом к её волосам, вдыхая знакомый запах полевых трав и домашнего тепла. В этот момент я был, наверное, самым счастливым человеком на всём белом свете.
— Моя, — прошептал я ей на ухо, — никому не отдам.
И мы слились в долгом поцелуе — таком же бесконечном, как летний закат. Мир вокруг остановился, перевернулся, и остались только мы двоём. Её тепло, её сбившееся дыхание, её руки, что прижимали меня к себе с такой силой и нежностью одновременно, что всё остальное вокруг просто исчезло, растворилось в этом моменте.
Все вокруг закружилось, как в каком-то водовороте, но, черт возьми, эти шнуровки — кафтан, рубаха, её платье, сплошные завязки, как в какой-то дьявольской головоломке. Я дёргал их, чертыхаясь под нос, а Машка хихикала, наблюдая, как я чуть не запутался, как муха в паутине. Пальцы дрожали от нетерпения, узлы словно издевались надо мной. В итоге, психанув окончательно, рванул посильнее — чуть не порвал её подол.
— Да погоди ты, Егорушка! —
В итоге бросил и свой кафтан, и её одежду куда-то в угол — пусть лежат до утра. Машка, заливаясь смехом, шепнула:
— Егорушка, ну ты горе-барин совсем!
Я только ухмыльнулся в ответ, подхватил её на руки — лёгкая, как пушинка, как облачко летнее. И мы оказались на топчане.
Ночь была… Господи, как сон, который не хочешь забывать никогда. Её кожа мягкая, как дорогой шёлк, нежные руки обвивали меня, ласковые прикосновения сводили с ума. Мы тонули друг в друге, и каждый её вздох, каждый тихий шёпот отзывался где-то в груди сладкой болью.
Лунный свет лился через щели в ставнях, рисуя на её плечах серебряные узоры, а я смотрел и не верил, что это реальность — что мы здесь, что она настоящая, тёплая, живая рядом со мной. Мы любили друг друга то яростно, как будто бы завтра конец света и больше не будет никогда такой возможности, то медленно, замирая, как будто у нас целая вечность впереди и спешить некуда.
Её пальцы скользили по моей спине, оставляя невидимые следы огня, а я шептал её имя, как молитву, как заклинание. И она вторила мне, повторяла моё имя так нежно, что сердце готово было выпрыгнуть из груди. Мир просто исчез за пределами этого топчана — только мы, только она, её тепло, её сердце, что билось в унисон с моим.
Уснули мы только под утро, измученные и счастливые. Сплетённые, как лоза в том заборе, что делал Митяй. Засыпая, вдруг подумал сквозь дрёму: «Эх, судьба, ты закинула меня чёрт знает куда, но спасибо, что хоть одного не оставила».
Утро же встретило нас петушиным оркестром за окном, но я впервые за все эти дни не злился на горластых птиц. Машка спала рядом, её ровное дыхание щекотало мою шею, и я смотрел на неё как на самое настоящее чудо, спустившееся в мою жизнь.
Да… Вот теперь-то, вот это уже точно мой дом. Не просто крыша над головой, а настоящий дом — там, где она.
Аккуратно поцеловав Машу в макушку, я осторожно выбрался из её объятий, стараясь не разбудить. Она что-то пробормотала во сне, потянулась рукой туда, где только что лежал я, нащупала пустоту и недовольно сморщила носик. Ухмыльнувшись на эту милоту, я натянул рубаху и вышел на двор.
Сходил до ветра, умылся ледяной водой из колодца — холод пробрал аж до костей, как в армии на зимних учениях. Вода была такая студёная, что дыхание перехватило, а кожу словно тысячей иголок кольнуло. Но зато проснулся окончательно, голова прояснилась.
Входя в сени, поймал взгляд Машки — она стояла у печи, поправляя платок, который накинула на плечи, и смотрела на меня так, что я опять чуть не поплыл. Столько было обожания в её взгляде, такая нежность, что сердце ёкнуло. Но тут же, зараза такая, с лёгкой насмешкой выдала:
— Егорушка, а мне полей на руки, умыться же надо. Не один ты тут красавец.
Я хмыкнул, плеснул ей воды из ковша. Она, аж фыркая от холода, умылась, потом взяла и брызнула на меня остатками.
— Ах ты, бесстыдница! — засмеялся я, уворачиваясь.