Ворону не к лицу кимоно
Шрифт:
– Да, я здесь!
Паж, которого назвали Юкией, как будто сразу все понял, подбежал, держа в руках белое кимоно. Он подал его молодому господину, и тот, набросив одеяние на одно плечо, медленно поднял обе руки вверх.
Это выглядело так, как будто молодая поросль разом превращается во взрослое дерево.
С громким треском обе руки молодого господина стали великолепными крыльями. На той руке, на которую было надето черное кимоно, одеяние стало перьями, превратившись в красивое крыло. На другой руке, куда было наброшено белое кимоно,
– Вот так, – сказал молодой господин, легонько встряхнув обоими крыльями-руками. – Одежда из перьев, уэ, – это почти часть тела, которую создают своим сознанием. Все те, кто умеет обращаться в птиц, владеют этим искусством. Впрочем, при этом перенапрягаешься, поэтому лучше кимоно все-таки ничего нет.
– Вороны-простолюдины все ходят в уэ, потому что у них нет денег на кимоно, – из-за спины молодого господина подал голос Юкия. – Но и военные любят носить уэ, чтобы во время боя можно было сразу превратиться в птицу. Вот почему военные и простолюдины выглядят одинаково.
– А в кимоно сразу превратиться невозможно.
Молодой господин легко взмахнул крыльями, и они снова стали руками. Глядя на ошарашенную Фудзинами, он тяжело вздохнул:
– А ты не знала, да?
От обитательниц дворца скрыли, что Самомо упала на дно ущелья наполовину в виде птицы, наполовину в виде человека. Если бы она была в уэ, она бы не погибла.
Из-за того, что Самомо умерла, Каскэ потерял возможность связываться с Асэби. Но он не мог отказаться от девушки и нашел способ пробраться во дворец, вскарабкавшись по утесу. Проникнув в Окагу, он увидел красное кимоно и по ошибке забрался в Осенний павильон, а поняв свою ошибку, убежал в павильон Глициний.
И тут Такимото, сообразившая, почему погибла Самомо, убила Каскэ.
Фудзинами покрывала Асэби, Такимото покрывала Фудзинами – вот так все и случилось.
– Ах, как же это?! – Асэби внезапно разразилась слезами. Рыдая, она закрывала руками лицо. – Значит, это все из-за меня! Из-за того, что мои слова неверно истолковали!
Асэби плакала. Если бы никто ничего не знал, ее можно было бы пожалеть.
– Простите меня, госпожа Фудзинами. Мне и привидеться не могло, что вы так неправильно меня поймете!
Ее спина сотрясалась от всхлипываний, словно у невинного ребенка, но молодой господин смотрел на нее ледяным взглядом:
– Ты извиняешься только перед Фудзинами?
Услышав эти слова, Асэби подняла сверкающие от слез глаза:
– Конечно же, и для Самомо, и для Каскэ обстоятельства сложились крайне неудачно. Мне ужасно жаль. Ах, бедняжки. Ах, лучше бы я сама…
– Асэби! – позвал ее молодой господин, и из его голоса исчезли вся теплота и участие.
Асэби, продолжая плакать, подняла лицо – красивое заплаканное лицо – и взглянула на него.
– Слушай меня. Я не могу простить того, кто знает, что все может быть оправдано при отсутствии злого умысла. И я считаю, на такое нельзя закрыть глаза.
– Брате-е-ец! –
– Госпожа Фудзинами, вас изволит звать Госпожа в лиловом. Ну же, пойдемте. – Такимото приобняла то ли рыдающую, то ли умоляющую Фудзинами и увела ее в павильон Глициний. Стоило Фудзинами выйти – сад погрузился в неописуемую тишину.
Асэби рассеянно провожала Фудзинами глазами, а затем ее красивое заплаканное лицо обратилось к молодому господину. Видимо, что-то пришло ей в голову, и она заговорила с ним нежным голосом:
– Ваше Высочество, вы, наверное, не помните, но в детстве мне довелось увидеть вас.
Молодой господин тут же перевел взгляд на нее. Вся его поза выражала молчаливое внимание.
Асэби улыбнулась ему и продолжала:
– С тех самых пор я тосковала по вам.
Она была очень красива, когда произносила эти слова. Накидка-карагину на верхнем кимоно приглушенного розового цвета была расшита цветами сакуры, словно символизировавшими этот день.
На вечернем ветру, среди великолепного цветения сакуры завивались в очаровательные локоны ее пышные светло-каштановые волосы поверх неброской вышивки золотом.
Будто дух сакуры принял человеческий облик.
Молодой господин некоторое время разглядывал Асэби и уже не так равнодушно сказал:
– Я тоже помню. Ведь именно тогда я впервые подумал о женщине, что она красива. И с тех пор ты, кажется, стала еще прекраснее.
Асэби, услышав это, удивилась, на ее лице отразилось удовольствие.
Но наследник продолжал:
– И это все.
Вот теперь Асэби по-настоящему изумилась. Теперь ее лицо уже не было красивым, оно выглядело озадаченным, почти глупым.
– Но ведь на празднике очищения Дня Змеи вы улыбнулись…
– Улыбнулся не тебе, в этом я абсолютно уверен. Спасибо, что любила меня. – И молодой господин отвернулся от Асэби. – Прости, ты вызываешь у меня отвращение.
И он ушел из сада, а уходя, ни разу больше не оглянулся на Асэби.
Цветет сакура.
Нежно-розовые лепестки плывут в вечерней синеве. Словно белые волны, их сияние то приближается, то удаляется. Между этими волнами колеблется глубокая синь. Точно отдав весь свой жар цветам, вечерний воздух, обволакивающий шею, прохладен. «Интересно, а не это называют весенним похолоданием?» – так думал молодой господин, шагая.
Лунный свет не дает тепла.
В неверном лунном свете белели цветы сакуры, прекрасные и холодные.
– Эй, бледная немочь!
От неожиданного оклика молодой господин очнулся и остановился. Он был в галерее, которая вела к площадке для любования сакурой, где днем устраивали пир. Он совершенно не помнил, где бродил и как здесь очутился. «Похоже, в кои-то веки от гнева кровь ударила ему в голову», – восхищенно подумал он как будто о ком-то другом.
– Ты меня слышишь или нет, болван?