Ворота судьбы
Шрифт:
Дело было так. У Ваньки умерла мать, портниха тетя Саня, и они остались вдвоем с отцом Куприяном Костылёвым, человеком безалаберным, несамостоятельным, по общей оценке. Осиротевшее хозяйство стало разваливаться на глазах, и добрые люди посоветовали Куприяну жениться. Скорый на решения, он не замедлил последовать совету, однако, к удивлению земляков, новую жену нашел не в своем Таскино и даже не в соседних селах, а привез, наняв такси за немыслимые деньги, аж из города Абакана. Настоящую горожанку, молодящуюся вдову Аделаиду Акимовну, довольно округлую, толстоногую на тонюсеньких каблучках и в яркой шляпе с пластмассовой розой.
Как и где они «снюхались», кто натокал его на эту «Коломбину», осталось секретом для таскинцев, но Куприян, похоже,
Правда, не совсем удобным вышло то, что у Акимовны оказалось слишком много родни, но тут уж деваться некуда, ибо сказано: женишься не только на жене, но и на ее родне. Хлынули в сельский дом городские сестры, братья, племянники с детьми и внуками – подышать чистым воздухом, попить парного молочка. Напасть да и только! Однако Куприян вскоре примирился с ними, особенно с братовьями и племянниками, которые пили не только парное молоко. И при том хозяина не обносили.
Труднее переживал этот наплыв чужих людей Ванька Санин. Парнишка он был замкнутый, чувствительный, рос единственным ребенком в семье. Саня-покойница любила его «изо всей мочи». И теперь, видя эту нахальную ораву ребятни, шныряющую по чужому двору, огороду, чердакам и сеновалам, эту жующую, пьющую, орущую толпу новоявленных теток и дядек, Ванька испытывал сложное чувство неприязни к ним, вины перед памятью матери и смутной тоски, смешанной с горечью отчуждения и одиночества. Он сторонился гостей, на их назойливые вопросы отвечал нехотя и односложно, с трудом сдерживая раздражение, и при удобном случае старался убежать из дома, сославшись на какие-нибудь школьные дела.
Акимовна видела и понимала, что происходит в душе подростка. Она была чуткой мачехой и, стараясь завоевать расположение пасынка, проявляла редкое терпение. Со временем Ванька сам заметил, что все чаще отзывается на ее ласку и доброе слово, и уже вслед отцу стал было смиряться с этим ордынским нашествием на их дом, даже раз или два, по просьбе мачехи, сводил гостивших ребятишек на пруд, купался с ними и ладил им удочки на карасей. Но все же однажды, когда дело коснулось не только его личных переживаний, но были затронуты общественные интересы, он не смог перешагнуть через то ревнивое охранительное чувство к близкому и дорогому миру, к отчей земле, которое сродни патриотическому. По крайней мере, так его понимали наши селяне.
Как-то, на исходе жарких петровок, ясным утром воскресного дня, к дому Костылевых подвернул широколобый «ЗИЛ», кузов которого был до отказа набит весело галдящим народом. Люди сидели на подвесных скамьях рядами, как бобышки на конторских счетах, и едва машина притормозила, посыпались вместе с корзинками, заплечными торбами и гремящими ведрами на землю, хлынули во двор, стали с преувеличенной радостью обнимать и целовать Акимовну, выбежавшую навстречу, тискать руки Куприяну, тоже вышедшему из дому к гостям. Лишь Ванька Санин не участвовал в этом шумном братании города с деревней. Он стоял в стороне, у собачьей конуры, и старался успокоить Полкана, который метался на короткой цепи и отчаянно лаял, возбужденный толпой незнакомых людей. Из-за его заливистого лая Ванька почти не слышал, о чем говорили незваные гости, окружившие Акимовну и Куприяна, но все же из отдельных выкриков он понял, наконец, что это прибыл из Абакана «коллектив гортоповской конторы», в котором когда-то работала Акимовна. Прибыл с намерением «отдохнуть на природе», «подышать
Ванька остался у конуры. Присев на корточки, он поглаживал Полкана по ощетиненному загривку, и чем больше успокаивалась после бессмысленной атаки дворняга, тем острее подымалось в Ванькиной душе чувство протеста против налетевших саранчой горожан и их алчных желаний попастись на чужих ягодниках, пожать там, где не сеяли.
– Ваня, сынок, иди в избу, с тобой поговорить хотят, – позвала сладколасковым голосом Акимовна, выйдя на крылечко.
Ванька никак не откликнулся, только склонил голову и стал еще усердней наглаживать остывающего Полкана.
– Не дичись, люди все свои, твоего совета просят, – пропела Акимовна, явно переложив сахару в переливчатый зов.
Ваньке стало противно от ее елейного голоса. Он едва сдержался, чтобы не ответить грубостью, и промычал что-то невнятное:
– Полкана держу… Потом…
Акимовна ни с чем вернулась в избу.
Но вскоре текучая толпа, еще более возбужденная и шумная, вывалила во двор и направилась к Ваньке, наперебой расхваливая его собаку. Полкан не стал больше рвать глотку, он только молча огрызнулся и юркнул в конуру. Ванька прикрыл лаз деревянным ушатом, стоявшим у хлева.
– Парень, а парень! – обратился к нему красномордый толстяк, явный любитель «перекусить» с утра. – Ты здешний, места знаешь, показал бы нам, дал бы, так сказать, направление… – А потом, жирно икнув, добавил: – Садись-ка в кабину!
– Да еще рано по ягоды, там слепушки одни, – пробурчал Ванька.
Он не сразу осознал всю мерзость предложения, с которым обращаются к нему, а когда понял, у него перехватило дыхание. Вон оно что! Мало обшарить ягодники в чужих угодьях, так еще подайте лучшие места. И это он, Ванька Санин, должен, как последний христопродавец, повести городских бездельников заповедными тропами на самые рясные клубничные поляны и по-лакейски пригласить к грабежу артельных богатств… Да за кого они его принимают?
– Ничего, что впрозелень, через ягодку поберут, слаще клубничка покажется, – стараясь сгладить неловкость, прощебетала Акимовна с неуместной игривостью. – Люди уж несут ведрами. Сама видела. Бабка Звяжиха говорит: «На сушку пойдеть».
– Не знаю я никаких ягод, – уперся Ванька.
– Ну, чо кочевряжишься: знаю – не знаю, – встрял Куприян. – Отведи вон за Татарскую гору, к избушке седьмой бригады, там ягодных косогоров этих – до самого русла Тубы.
– К Тубе, к Тубе, – подхватили его слова две молодые женщины в одинаковых косынках горошком. – Какая ж клубничка без купанья? Ха-ха-ха! Мы едем, едем, едем в далекие края, – запели они, пританцовывая перед Ванькой, а потом взяли его «под самоварчик» и почти волоком потащили к машине.
Они попытались затолкнуть его в кабину, где кроме шофера сидела худая, как вешалка, старуха. Она тоже было простерла к нему руки, чтобы усадить рядом, но Ванька, коснувшись ее острых деревянных колен, с ужасом отпрянул и завопил:
– Не-ет, я на крыле!
– Ну, на крыле, так на крыле, – сказал сквозь зубы шофер, которому, видно, надоела уже вся эта кутерьма. – Только держись крепче, парень. По коням!
Ягодники быстро полезли в кузов, подталкивая под зады друг друга, смеясь и улюлюкая. Кабина захлопнулась. Ванька встал на подножку со стороны бабки Вешалки, одной рукой ухватился за окно (стекло было опущено), другой – за борт. Шофер включил скорость, машина тронулась и взяла направление к Татарской горе. Ванька старался не глядеть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из прохожих. Ему было совестно, что он не устоял, поддался на уговоры и согласился на постыдную роль проводника этих праздных, бесцеремонных людей во владениях своих односельчан, вечных тружеников, которым в страдную пору не до клубники.