Ворота судьбы
Шрифт:
– Слыхал я в детстве, батя рассказывал, – остановил свою мельницу Ваня, чтобы перевести дух. – Раньше, когда покрепче жили при единоличном хозяйстве, так перед Рождеством тоже помногу готовили впрок пельменей. Притом из трех мяс – из говядинки, из свининки и из баранинки. Ну, и конечно, приправа всякая – чеснок, лук, перец… Ох, и пельмени, говорит, выходили! От одного запаха насытиться можно.
– Это и я помню, – сказала мать. – У нас хоть и хозяйство неказистое было, больше по найму работали, но пельмени к Рождеству, к мясоеду – святое дело. Мы и при колхозе уж, перед войной, такие стряпали и ели с холодным молоком. Ваня наш
– А где дядя Ларион?
– Да с обозом ушел в Минусинск. По первопутку. Колхозное зерно повезли на сдачу государству. Оттуда, говорят, в обмен семена привезут. Минусинские же пшеницы шибко хорошие. Помню, в сорок первом в Ачинск ездила, где отец перед фронтом обученье проходил, дак солдатики все спрашивали, нет ли минусинских сухариков. Его ж бросишь в чай – он сразу размок, хоть и несдобный.
– А вестей от сына-то Ивана…
Мать, не дослушав до конца вопрос, затрясла поднятыми руками, замотала головой и накрыла фартуком лицо, искривившееся от плача:
– Ни слуху, ни духу, ничегошеньки. Соседка Гертруда, вакуированная с Ленинграда учителка, уж в розыски подавала, направляла письмо в последнюю часть, где он воевал. Оттуда отписали: «Без вести пропал». И слова-то человеческого не нашлось: «пропал»… Как ровно о скотине какой… Не знаем, живой ли. Нам жизни спас, а сам, видно, сгинул. Ведь он до войны, ты помнишь, трактористом был, на гусеничном ЧТЗ работал. Целый сусек пшеницы нам оставил. Без нее мы бы не вытянули на голых драниках да травяниках.
Ваня молча покивал и снова стал сосредоточенно накручивать свою мясорубку. А мать, немного успокоившись, отложила фаршу в тарелку и начала стряпать первые пельмени. Валька помогала раскатывать сочни. Поперек черного противня быстро выстраивались белые пельменные ряды.
– Куда спешите-то, теть Маня? Вечера теперь длинные, три стряпухи у вас…
– Да как же? Положено опробовать новые пельмени. И помощника угостить.
Когда работа была закончена, вся картошка, мясо и лук, смешанные с рубленой капустой, превратились в розоватый фарш, высоко бугрившийся в тазике, Ваня открутил мясорубку и разобрал на части – рукоятку, решетку, буравчатый винт и крестик ножа. Марфуша помыла их в теплой воде, вытерла полотенцем. И пока Ваня снова собирал мясорубку уже в «транспортное» положение, мать принесла из горницы, где дышала жаром голландка, большую чашку и тарелку, полные дымящихся пельменей.
– А ну-ка, подай вилки, Марфуша, отведаем, что у нас за объеденье получилось. Присаживайся, Иван Федорович.
Мать поднесла ему рюмку самогонки, хранимой в подполье, в потайной бутылке.
– Да зачем, теть Мань? Я ведь её не шибко-то…
– Под пельмени положено.
– Ну, а раз положено, то всем налейте. Не буду ж я один обмывать общую справу.
Мать поставила еще две рюмочки и плеснула себе и Марфуше.
– За тебя, Иван! Дай Бог тебе здоровья. И невесту хорошую!
– О-о, – закатил Ваня свои выпуклые голубые глаза, смеясь и поднимая рюмку, – за это стоит пострадать.
Мать и Марфуша чокнулись с ним и выпили.
А потом мы все дружно налегли на пельмени. Они показались мне отменно вкусными. Наша общая чашка, из которой мы возили вчетвером, скоро опустела. Ваня, сначала было приотставший за разговорами, под
– Надо бежать, а то Кондратьевы девки отмутузят за милую душу. Скажут, обещался подмочь, дак не забывай, и – по загривку. Они, брат, боевые. А мне сбиваться с графика нельзя. Завтра ждут Звягины, Репины и дальше – еще целая очередь. Ну, бывайте здоровы!
И подхватив под мышку свою знаменитую мясорубку, Ваня нырнул в темноту промороженных сеней.
…Даже не знаю, жив ли, нет ли сегодня Ваня Рябухин, после армии уехавший от нас в Минусинск и прошоферивший там до самой пенсии. Но в любом случае пусть простит он меня, что раскрою напоследок одну чудинку, водившуюся за ним. Неплохой работник, он имел однако обыкновение прерывать всякое дело, едва пускался в разговоры. А поговорить любил, сердешный. Встанет бывало посреди огорода, приткнув лопату к ноге, и характерной для него бойкой скороговоркой «травит» соседям, не разгибающимся над своими сотками, были-небылицы одну за другой. За эту-то привычку и наградили его метким прозвищем Косач. И подтрунивали над нею частенько. Стоило, допустим, мне, копая картошку, выпрямиться и раскрыть рот, как ехидные сестры обрывали: «Копай, копай, ишь встал и «затоковал», как Ваня Косач».
Впрочем, в последнее время я больше вспоминаю Ваню с мясорубкой, с которой он, компанейский человек, может, и ходил-то по домам лишь ради доброй, задушевной беседы. И почему-то особенно часто всплывают в памяти его байки про охотничью мурцовку. Не потому ли, что она, кажись, становится ныне снова насущной? И не только для охотников…
Плач по Черному Тому
Среди многочисленных прозвищ, на которые мне приходилось откликаться в детстве, пожалуй, самым безобидным было Черный Том. Более того, я втайне гордился им, ибо получил его от литературного героя, созданного с моим участием и сыгранного мною на школьной сцене.
Надо сказать, что из всех видов самодеятельности в нашей школе особой популярностью пользовалась драма. Все учителя, во главе с директором Иваном Ивановичем, были заядлыми артистами и ставили одну за другой пьесы Островского. Не отставали от них и мы. Правда, большие драматические полотна были нам не под силу, поэтому мы обычно разыгрывали отрывки из пьес или же сцены из повестей и романов всех времен и народов, а то и цельные рассказы, поэмы и басни, инсценируя их по своему разумению.
Случалось, что сочиняли пьески и сами. Во всяком случае, мне приходилось не однажды заниматься драмодельством, по просьбе товарищей. И я, может быть, единственный среди пишущей братии, кто начинал не со стихов и рассказов, а с одноактных стихотворных пьес.
Помнится, классе в пятом или шестом я написал пьесу об… американском негре. Судя по имени героя, доныне памятного мне, произведение мое появилось на свет не без влияний популярной тогда книги Бичер Стоу «Хижина дяди Тома». Однако это не было прямым заимствованием. Из газет и школьных уроков мы тогда очень много знали о невыносимом положении негров в Америке и сочувствовали им. Бесправие и нищета цветного населения, преследуемого куклусклановцами, гонимого акулами капитализма, были нам до боли близки. Это видно даже из начальных строк моей пьесы: