Воровские гонки
Шрифт:
– Стой, сволочь!
– бросил ему в спину Селиверстов.
– Отдай оружие!
Кривенькие ножки шофера мелькали быстрее, чем молотило всполошившееся сердце Селиверстова. Плосколицый так упрямо не отпускал руки от фуражки, точно именно в этой фуражке заключалась его жизнь.
– Все-ех! во-о-оров поубиваю на хрен!
– рявкнул на полулицы Просюхин.
Качаясь на костистых журавлиных ногах, он все-таки добрел до упавшего сержантика и с полного замаха тюкнул в его замершее тело топором. Ржавое лезвие застряло в плече, и Просюхин на какое-то время замер над убитым
– Все-ех поубив... ваю... увовсех!
Что-то новое, прежде не испытанное Селиверстовым, бросило его вперед. Наверное, это была ярость, а может быть, страх или, скорее всего, бешенство. Чувство трудно запомнить. Чувство - это вспышка. Сверкнуло - и нет его в помине.
Но только именно это чувство, сделавшее Селиверстова раз в пять сильнее, чем он был на самом деле, заставило его пробежать двадцать двадцать пять метров до склонившегося Просюхина и впечатать ботинок ему под ребро.
В сухом, пронизанном сочным желтым светом воздухе хрустнуло что-то похожее на сломанный валежник, и Просюхин выпрямился во весь рост. В его левой руке раскачивался топор. Лезвие было черно от крови.
– И ты?
– как-то безразлично поинтересовался Просюхин.
Селиверстова обдало едким перегаром. Такого зверского "выхлопа" он в своей жизни еще не встречал. Просюхин будто и не водку пил, а змеиный яд.
– Брось топор!
– согнувшись в пояснице и медленно отступая, приказал Селиверстов.
– Не-ет, братан, отсюда не уйдешь!.. Зарою я тебя!.. Заро-о-ою!..
– Брось, говорю!
– У-ух!
– сделал замах Просюхин со злой, звериной радостью рассмеялся.
– Што, напужалси, вор-рюга! Не дам я денег! Не дам! Мои они!
– Я последний раз предупреждаю: брось топор на землю! я - майор милиции...
– А-ах!
– бросил себя вперед Просюхин.
Топор просвистел у плеча Селиверстова, но отступить дальше он не успел. Сухое жилистое тело навалилось на него, и он, споткнувшись о ногу сержантика, упал, подчиняясь движению Просюхина. Спина мгновенно онемела. Ее будто бы враз заморозили.
– У-у... У-у...
– действительно по-волчьи выл Просюхин и нащупывал костистыми пальцами путь к шее врага.
Топор отлетел в сторону и как-то сразу исчез из его памяти. Больше
всего в жизни Просюхину хотелось задушить человечка с изрытым
оспой лицом и смешным картошечным носом. Именно этот человечек
отпечатался в его пьяном мозгу главным грабителем. Они хотели
отобрать его деньги, огромные деньги - две тысячи долларов, заработанных за убийство лысого хлюпика, приехавшего в мебельный магазин на слишком красивой машине. Правда, в подполе, в шерстяном носке, лежали уже не две, а почти полторы тысячи, но это были его деньги, его, его, его...
– Не да-ам ни копья!
– брызгая слюной, хрипел Просюхин.
– Все - мои... Все... Теперь богаче меня во всей Березовке один Михан... Но я и его убью... И его... После тебя...
Пальцы все-таки нащупали короткую толстую шею. Пальцы еще никогда не подводили Просюхина.
– Свх... св... волочь... я... я... маю... майор... ми...
– Урою!.. В землю!.. Не
Коленом Селиверстов бил и бил в одно и то же место - туда, где, как ему казалось он сломал не меньше двух ребер ударом ботинка. Он бил и, уставая и слабея, с ужасом начинал понимать, что Просюхин не чувствует его ударов. Враг был обезболен спиртом. Его можно было рвать на куски - он бы не заметил.
В какую-то секунду Селиверстов ощутил безразличие ко всему происходящему. Наверное, так человек расстается с жизнью - как с чем-то уже ненужным, изношенным. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не раствориться в этом обтекающем тело безразличии. И как только сделал, понял, что не хватает главного - воздуха.
Ногтями впившись в запястья Просюхина, больше похожие, впрочем не на запястья, а на кость, плотно-плотно, без грамма жиринки, обтянутую кожей, он попытался разжать тиски и вдруг увидел из-под локтя врага кобуру. Она была совсем близко. Всего в полуметре. Кобура на пояснице мертвого сержантика.
В глазах засверкали звезды, начало темнеть. Селиверстов глупо подумал, что смерть - это все-таки ночь, и приходит она, как ночь, - с темнотой и звездами. Но рука хотела жить. Она дотянулась до кобуры, отщелкнула, сломав ноготь, кнопку, с усилием вытащила "макаров" и, сломав уже второй ноготь, сбросила предохранитель.
Выстрел качнул тело Просюхина и как бы удивил его. Показалось, что из земли проросла ветка орешника и проткнула его насквозь. Он попытался еще сильнее сжать пальцы на скользкой шее поверженного врага, но пальцы почему-то уже не хотели этого делать. Просюхин ощутил жуткое безразличие ко всему: к мужику в синей форме, к его шее, даже к деньгам, спрятанным в шерстяном носке. А когда проросли еще две ветки и безразличие стали неодолимым, он закрыл глаза и рухнул в черноту.- Жи... живой... Надо же... Жи-ивой, - бормотал, выкарабкиваясь из-под трупа Селиверстов.
Как только он освободился и сел, голова поехала кругом. Перед глазами на бешеных качелях раскачивались серый покосившийся домишко, спина мертвого сержантика, черные зубы Просюхина, оскаленные в предсмертной улыбке, две милицейские легковушки, влетевшие во двор в тучах пыли, выскочившие из них люди в форме мышиного цвета, с бронежилетами на груди и автоматами в руках, чье-то распаренное лицо, выкрикивающее, наверное, слова, а может, и не слова, но что-то очень на них похожее.
– Дайте ему укол!
– выпрямившись, потребовал кричавший подполковник милиции.
– противошоковый укол! Проверьте дом! Все оцепить! Всех обыскать!
Селиверстов ничего, совершенно ничего этого не слышал. Он не мог понять, почему не падают люди, бегающие по раскачивающейся земле. Неужели у них подошвы с клеем?
Он не ощутил укола, не почувствовал носилок. И только когда сухой ночной жар обдал его откуда-то изнутри, из самого сердца, и перестал раскачиваться мир, он вспомнил о себе.
– Где я?
– Он говорит, та-ащ подполковник! Идите сюда!
– Меня не убили?
Порывисто подошедший подполковник опять нагнулся к нему, по-докторски участливо заглянул в глаза и спросил: