Ворожей Горин – Посмертный вестник
Шрифт:
Погода в этом году радовала наступлением ранней весны, и это, похоже, было единственной причиной держать себя в руках. Хотя нет, вру. Был еще один положительный эффект от пережитого. Ворожеи не стали трогать память моей сестры и участкового Бориса. По правде сказать, они оба были в сильном замешательстве, поскольку единственное, что они помнили из тех событий, так это то, что нас с сестрой похитили. С Верой было проще, она была оглушена каким-то заклятьем из арсенала ворожей и помнила лишь сам момент похищения. С Борисом было труднее. Он помнил мое смс, где я указал приметы авто, на котором меня увезли в неизвестном направлении, помнил, что после я скинул метку геолокации того места, куда меня доставили. Кто и при каких обстоятельствах нас похитил, я в смс предусмотрительно не упоминал, а потому и врать
– Всё – дальше, как в тумане… – признался мне как-то участковый, вспоминая о случившемся. – Помню штурм, а потом – провал. Очнулись мы с мужиками в том доме, а рядом сестра твоя лежит без чувств. Ни тебя, ни похитителей.
– Может, они испугались? Может, газ какой пустили? – подкинул я идею Владу. Тот нехотя принял мою версию, хотя чувствовалось, что пазл в его голове так и не сложился.
– А сам-то ты как выбрался? Обычно в таких делах свидетелей устраняют.
Тут пришлось сочинять буквально на ходу. Я сослался на то, что и сам толком ничего не помню, что похитители были в масках и почти не разговаривали. Подробности тоже припомнить не смогу, видимо, надышался того же газа.
– Ума не приложу, зачем вас кому-то похищать? – задумчиво произнес Борис и уставился на меня. – Причем сначала похищать, а потом отпускать?
– Скорее всего, какие-то дилетанты… – отмахнулся я. – Начитались «википедий» про империю моего отца, вспомнили лихие девяностые и решили в легкую срубить бабла с наследников. А когда поняли, что мы с Веркой нищеброды и взять с нас, кроме анализов, нечего, то и отпустили. А тут еще и вы вовремя подоспели, вот они и слились по-тихому.
– Звучит не очень-то убедительно, – признался Борис. – Похитители из девяностых, газ усыпляющий… – он тщетно пытался припомнить детали, но в памяти не осталось ни зацепки. – Впрочем, – подытожил он свои бесплодные попытки воспроизвести хоть что-нибудь стоящее из того дня, – у меня нет даже такой версии, так что продолжу копать.
– Твое дело, Влад, – пожал я плечами, – но я бы на твоем месте не заморачивался так. Никто не пострадал – и слава богу.
– Ты знаешь, я тоже так подумал сперва, но вся эта история никак из головы у меня не идет. А тут еще этот маньяк долбаный. Голова кругом, веришь, нет?
– Верю. Что за маньяк? – как бы между делом поинтересовался я.
– Мы пока не афишируем, – понизив голос, ответил участковый, – но у тебя сестра с прибабахом, сам знаешь. Короче, будет лучше, если ты тоже начеку будешь. Одну ее никуда не отпускай. Если что, мне звони.
– Согласен, – кивнул я, радуясь, что мы ушли от обсуждения щекотливой темы. – Выкладывай, что там за маньяк объявился?
– В общем, уже была пара эпизодов, все в разных парках Москвы. Случайные прохожие находят трупы молодых девушек. Причем вот в чем штука – никто не поймет, как он их убивает. Никаких признаков насилия, просто трупы с клеймами. И тела в таком состоянии, что ясно – лежали долго, не меньше месяца, а то и двух. Обычно такие трупы находят по весне, когда снег сойдет, а тут среди зимы. В общем, странно все это. Я лично думаю, что он их сперва держит где-то, а после выбрасывает.
– Почему ты так думаешь?
– Да находят их в основном в людных местах. Там дорожки есть, там с собаками гуляют, лыжники катаются, прохожих дофига. Не может быть такого, чтобы они там месяцами лежали, а никто внимания не обратил.
Разговор этот состоялся у нас с Борисом спустя месяц после нашего с Веркой «спасения», еще зима стояла. Я тогда уже начал работать с отцом Евгением и видел те два трупа, о которых говорил Борис. Правда, тогда я еще не знал, что орудует маньяк, не знал я и о клеймах. Выяснив адреса парков, в которых были найдены тела девушек, и сложив два и два, понял, что Борис говорит о тех самых мертвяках, чьи души я по просьбе отца Евгения отправлял к посмертным вестникам.
С того разговора прошло еще два месяца. Вчера, получается, был уже пятый эпизод и, судя по всему, намечался шестой. Сам я не верил в то, что образ, выуженный из моей головы, является «наводкой», как выразился мой учитель. Но, с другой стороны, поводов не доверять его словам у меня не было. Да, этот жук скрытен до безобразия, но из всех обитателей мира Ночи он был единственным, кто не пытался меня убить и не ссал, как
Смущало меня другое. Почему отец Евгений не хочет помогать полиции? Наверняка ведь он знает куда больше моего. «Наводка», которая непроизвольно появилась в моей голове, была первой в череде этих странных убийств, о первых пяти случаях он же как-то узнавал без меня. Знал, где эти трупы лежат, знал время, когда туда ехать стоит, а когда лучше не соваться. Следовательно, был у отца Евгения какой-то другой источник информации. Уж не знаю, разведка их тайной организации работала или же был конкретный информатор, но факты говорили сами за себя: Совет и лично отец Евгений знали об этом деле нечто такое, чего не знали правоохранительные органы. И это мне казалось странным и неправильным. Не одно ли дело мы делаем? Не призван ли этот пресловутый Совет охранять покой и жизни наших сограждан?
Твердо решив, что в следующий раз палец о палец не ударю, пока священник не объяснится, я кое-как утихомирил свою разбушевавшуюся фантазию – все равно на одних догадках далеко не уедешь.
За этими мыслями я не заметил, как добрался на другой конец Москвы. Пересев с метро на трамвай, я направился в район, где находилась моя «любимая работа» – так я называл маленькую семейную стоматологию, в которой мне посчастливилось устроиться работать зубным врачом. Почему так? А все просто – стоматология и конкретно это место работы приносило мне не только достаток, но и моральное удовлетворение. Тут я мог работать, как говорится, руками и видеть непосредственный результат своего труда. Тут я чувствовал свою нужность, видел в глазах пациентов благодарность и простой душевный отклик.
В той же профессии, которую я выбрал в качестве основной, этого всего не было и в помине. Где-то глубоко в душе я уже начал понимать, что терапия и вся эта суматоха, связанная с работой в государственных учреждениях здравоохранения, не мое. Слишком уж много было в ней препонов и запретов. Любая работа, будь то работа терапевтом, кардиологом или любым другим специалистом-узкарем, сводилась к тупому повторению «Клинических рекомендаций», спущенных сверху минздравом. Само же министерство разрабатывало эти самые рекомендации, ориентируясь на ВОЗ (Всемирная Организация Здравоохранения). Врач-клиницист в нашей стране, по сути, превратился в простого исполнителя чужих рекомендаций. Шаг вправо, шаг влево – санкции, и чаще всего денежные. Никакой самостоятельности, никакого полета клинической мысли, только экономия и слежка за койко-местом. И это еще в стационаре, в поликлинике же и вовсе дела обстояли много хуже. Пятнадцать минут на пациента – и адью. Если лечим гипертонию, боже упаси попытаться разобраться с астмой, и все в том же роде. Кроме того, я начал понимать, что нашу медицину убивает бюрократия. Бумажки, бумажки и еще раз бумажки – вот удел рядового врача в нашей стране. Мы больше пишем или отписываемся, нежели занимаемся больными. Но и это еще не все. Больше всего раздражало то, как к врачам стали относиться люди. Да-да, простые люди, как вы или я. Те самые, которых мы лечим, те самые, которых каждый день спасаем. Еще во времена моего детства врач ассоциировался с такими понятиями, как благородство, жертвенность, престиж. Люди, видевшие нашего педиатра на улице, останавливались, здоровались с ней. Справлялись о ее здравии и делах, помогали порой кто чем мог. Времена-то были голодные, зарплату задерживали месяцами. Кто жил в девяностые на периферии, знает, о чем я говорю. Но даже в те непростые времена врачи были на вес золота, были «голубой кровью», так сказать. А сегодня врач больше ассоциируется со словом «терпила». Не пошел на поводу у пациента – жалоба. Не улыбнулся или ответил резко – жалоба. Не дал двадцатое за месяц направление на глюкозу – жалоба. И чем больше я во всем этом варюсь, тем больше абсурда вокруг себя вижу. Ведь на каждую такую жалобу администрация лечебного учреждения должна дать отклик. Каждую такую жалобу разбирают на специальных консилиумах. И да, чаще всего грамотное руководство отписывается в своих резюме стандартными фразами, из которых жалобщик сможет понять лишь одно – «сам дурак». Но ведь вся эта канитель – это время, нервы и, к сожалению, деньги. Да, за частые жалобы никто по головке не гладит, как вы понимаете.