Восемь белых ночей

Асиман Андре

– Да, была у меня такая мысль, – сказал я, делая вид, что не испугался удара грома. Попытался состроить позабавленную улыбку, преувеличив тем самым ее трактовку ситуации и одновременно показав, что она ну совсем мимо цели – мой способ парировать ее стрелу столь же заостренным встречным признанием. Она тут же отменила его широкой улыбкой, означавшей: «Я так и думала» – вариация на тему того, что женщина на балконе спросила у своего собеседника, когда он обвил рукой ее талию, держа в другой сигару: «Ты со мной флиртуешь?»

Молчание, вставшее между нами стремительно, как пар над оброненным куском сухого льда, прояснило: ни тому, ни другой добавить нечего, мы оба хотим любыми способами покончить с этой темой.

–

Ну, не-важ-но, – произнесла она с самоиронией человека, который зашел слишком далеко, а теперь, гася рябь на воде, делает вид, что не испугался собственной смелости. Улыбка то ли подчеркивала ее дерзкую ремарку, то ли давала понять: попытки сделать вид, что ремарка меня не смутила, кажутся ей неубедительными. – Это я так, на всякий случай, – пояснила она, снова поднимая на меня глаза. А потом – вот оно: – На случай, если прошлой ночью я неясно выразилась. Я действительно залегла на дно, – добавила она едва ли не с беспомощностью и смирением в голосе. Тем же тоном она говорила и прошлой ночью, оторачивая, как всегда в трудные моменты, прямолинейность околичностями, банальности печальностями. Но на сей раз говорила она не о себе, не о своем затворничестве; она говорила это мне, отстраняя меня, предлагая мне держаться на расстоянии. Мне пришло в голову, что рождественскую ночь она провела рядом со мной именно потому, что решила залечь на дно. Мы никогда бы не познакомились, не заговорили, не оказались вместе на балконе, уж тем более не пошли бы в кино и не сидели бы в баре, как вот сейчас, если бы не ее Rekonvaleszenz, если бы я не взял на себя роль ночной сиделки, посетителя, который задержался после ухода всех остальных посетителей, роль последней руки, которая тихо гасит свет после того, как пациент наконец-то задремал.

Как она объяснила, когда я в тот вечер провожал ее домой и наблюдал за ее попытками подчеркнуть слова «залечь на дно», – ей оставалось «вот столечко» до слез – и она опять, как прошлой ночью, почти сомкнула большой и указательный пальцы. Но вот мы наконец добрались до ее входной двери, и девушка, которой только что оставалось «вот столечко» до слез, вдруг повернулась ко мне и с зажигательной бодростью предложила не ходить таким угрюмым. Меня же предупреждали, да? Внезапно между нами возникло расстояние больше, чем между покрытыми льдом полюсами.

Тогда, в баре, я попытался излить душу и объяснить ей, чем мне нравится Ромер. Как я открыл его для себя в возрасте, когда почти ничего еще не знал ни о женщинах, ни о себе…

– Ты слишком далеко сидишь, мне не слышно, – оборвала она.

Тогда я придвинулся лицом к свече, осознав, что действительно раньше сидел от нее почти на расстоянии целого стола. Она не любит, если вы ускользаете. В какой-то момент я заметил, что стоит в разговоре с ней добавить в голос налет усталости или сделать вид, что во время короткой паузы вы на что-то отвлеклись, – и на лице у нее немедленно появляется обиженное выражение. Если не сосредоточиться, она накажет вас за невнимательность, сделав вид, что тоже ушла в свои мысли, а потом изобразив на лице скуку или подчеркнутый интерес к разговору за соседним столом. В эту игру она играла непревзойденно.

– Пожалуй, пора уже собираться домой, – сказала она, прежде чем предложить выпить по второй.

А потом:

– Закончи то, что говорил.

Так выглядела ее лесть. По моему мнению, в фильмах этих говорилось о мужчинах, которые любят без страсти – ведь в них никто не страдает.

– Мужчины у Ромера ловко рассуждают о любви, тем самым смиряя свои желания и страхи. Они погружаются в гиперанализ, как будто с помощью анализа можно прийти к чувству или он и есть разновидность чувства и даже лучше чувства. В конце они цепляются за мелочи, потому что от большого уже отказались…

– А ты сам испытывал это большое? –

прервала меня она новой отсылкой к незаявленной теме нашего разговора.

Я подумал. Были времена, когда я готов был поклясться, что испытывал. Теперь, если честно, уверенность испарилась.

– Иногда мне кажется, что да. А ты? – спросил я, стараясь не вносить определенности.

– «Иногда мне кажется, что да». – Опять она меня передразнивала. Мне очень нравилось, как она это делает.

Мы оба рассмеялись – потому что передразнила она довольно удачно, потому что ответ мой действительно оказался поверхностным, да таким и задумывался, потому что, рассмеявшись, она намекнула на то, что и сама пытается уйти от вопроса, потому как, скорее всего, тоже никогда не испытывала этого большого и оба мы соврали, говоря, что оно нам ведомо, – потому что боялись, что иначе ответ покажется уж слишком холодным.

Последний звонок. Мы заказали по третьей порции. Пока ничего не испорчено безнадежно.

– Все-таки пообещай мне одну вещь, – сказала она после того, как я повторил, что рад нашей сегодняшней встрече.

Я посмотрел на нее и ничего не сказал – слегка сомневаясь, что понял правильно, пытаясь заранее изобразить удивление, при том что это «все-таки» звучало серьезным предупреждением: сейчас открою огонь.

Она чуть поколебалась. Потом передумала.

– Вряд ли необходимо произносить это вслух, – сказала она.

Знает, что я знаю.

– Почему? – поинтересовался я.

– Не знаю, вдруг это всё испортит.

Я взял паузу, ощущая, что предположение мое оказалось совершенно верным. Мне до того не приходило в голову, что между нами есть это «всё», которое можно испортить, если я откажусь дать ей испрошенное обещание. Я подумал, что между нами – набор несвязанных мелочей, а не Всё с большой буквы «В» – и оно уж всяко не такое всеобъемлющее!

– Всё? – переспросил я, придавая лицу несколько позабавленное выражение – как будто я подумывал ее передразнить, но не стал. Я знал, что кривлю душой и отчаянно пытаюсь придумать следующую реплику, может – чтобы отсрочить то, что я у нее выпытываю, желая при этом сохранить неопределенность. Однако и отрицать не хотелось тоже. – Всё, – повторил я, как будто наконец-то уловив смысл и решив удовлетворить ее просьбу. – Всего оно не испортит, – ответил я. Я попытался приглушить сознательную иронию, которой припудрил ее слова еще до того, как они сорвались с моих губ, – как будто ее тревожные мысли по поводу нас меня решительно не посещали и, если подумать, даже слегка изумили. Возможно, я пытался рассеять ее сомнения на свой счет, но не хотел отметать их полностью. Я решил укрыться в правде. – Кроме того, возможно, ты полностью неправа, – добавил я.

Короткое молчание.

– Не думаю.

В глазах – едва ли не извинение, извинение за невысказанное оскорбление, направленное против меня.

– Понял тебя, – сказал я. – А предупреждение о запрете на скорбь еще раньше принял к сведению, – заключил я.

Она стиснула мне руку, протянув свою через стол, а потом отдернула, не дав мне вернуть пожатие. Похоже, она испытала облегчение, наконец-то расставив все точки, тут же закурила, подняв со стола обрубок свечи и поднеся к самому лицу, и приготовилась наслаждаться третьим бокалом виски. Какое лицо в свете свечи, подумал я!

Я еще не видел ее лица при таком свете. Когда она курила – в этот момент она отворачивала от вас лицо, не отводя глаз, – в ее молчании начинало сквозить лукавое всеведение, которое я переносил с трудом.

Мы трижды чокнулись. Потом еще трижды. Потом – третья тройка, «для ровного счета, – сказала она, – тройная Троица».

– Повторяй за мной: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз…» – Русскую фразу она произнесла дважды, медленно, разбив на слова. Я вспомнил ее тост с Гансом. Кому ведомо, в чьих объятиях она ее выучила?