Восемь белых ночей
Шрифт:
– Можно подумать, некоторые никогда не говорят гадостей.
– Ах, Марго, можно подумать, ты никогда не спишь днем.
– И бросаю гостей?
– Идем, приголублю тебя, женщина, а ты не шуми.
– Он это называет «приголубить» – пуф!
– И тебе тоже – фу и пуф, карга безмозглая. Идем наверх, говорю, поглядишь, сколь я дерзок в любви и отважен в бою…
– И плюмаж твой по ветру летит? Не хочется мне спать.
– За нас не волнуйтесь, – перебила Клара. – Я сварю кофе и вымою посуду.
– Эсмеральда справится. Или за что мы ей вообще платим?
– Пожалуй, –
– Да, заметет, чего доброго.
Клара внезапно повернулась ко мне.
– Хочешь, чтобы нас замело?
Удивительная она, удивительная женщина.
– Ты прекрасно знаешь, что я ничего не хочу сильнее, – сказал я.
– Меня Марго никогда не спрашивала, хочу ли я, чтобы нас замело. Везунчик вы.
– Наверх, Лохинвар, – скомандовала Марго. – Наверх вместе с плюмажем.
Клара поцеловала обоих куда нежнее, чем по приезде.
– Увидите, глазом не успеете моргнуть, как вернетесь в строй, – добавила она, зная, что его беспокоит предстоящая операция.
– Главное, не забудьте послушать Генделя. Вылетело из головы за всеми этими разговорчиками про суп, вино и плюмажи.
– На вино и на мой суп не переваливай: забыл, потому что уже старый.
– «Потому что уже старый». Видимо, таковы будут последние слова, которые я услышу перед тем, как отправиться в вечную яму. Не забудьте про Генделя. Этот Гендель стоит того, чтобы ждать семь десятков лет.
– Давай сперва кофе сварим.
Я смотрел, как она открывает шкафчик на кухне, достает машинку для эспрессо. Знала в точности, где ее искать. Попыталась раскрутить – завернуто было туго.
– Открой ты, – распорядилась она, передавая мне машинку. – Не пьют они больше кофе, – добавила она, словно бы отмечая еще одну стадию их одряхления. Пакетик с молотым кофе тоже оказался в знакомом ей месте, в морозилке. Даже серебряная ложечка, которую она трижды наполнила с горкой, лежала в старом деревянном ящике, который задребезжал, прежде чем рывком выскочить под опасным углом, – кладбище древних столовых приборов, явно не видевших света дня много лет. – Вот, – сказала она, подавая мне две кружки. – Ложка. Сахар. Молока?
– Молока, – сказал я.
Мне нравилось, как у нее все предстает обычным, привычным, обыденным – будто так заведено много лет назад.
Или стоит оставаться настороже: люди, которые заставляют вас почувствовать себя дома, хотя вы знаете, что вы всего лишь гость, способны в следующую секунду указать вам на дверь и напомнить, что вы ничуть не лучше разносчика, который в жаркий день звонит в звонок и просит стакан воды.
Я гадал, сядем ли мы опять рядышком за большим столом, как за обедом, или напротив друг друга, или под углом. Под углом, решил я, так и положил ложки.
– Уверена, у нее где-то есть печенье, – сказала Клара и принялась обшаривать холодильник и кухонные шкафы. – Нашла, – сообщила она. – Ach, Liebchen[27], ну какие еще сладости после strudel gateau, – сказала она, доставая коробку шоколадного
Она так искусно подражала старушкиному акценту, что я невольно рассмеялась, а она следом. Я попросил ее повторить то, что только что сказала.
– Не буду.
– Ну давай.
– Не буду.
– Почему?
– Потому что мне стыдно, вот почему.
– Скажи тогда «штрюдель гатоу».
– Штрюдель гатоу.
Я почувствовал, как сжались мышцы живота. Смертельно хотелось ее поцеловать. Что бы она ни сказала, мне все равно хочется ее поцеловать, какое бы движение ни сделала – меня тянет к ней, а если она вдруг подастся мне навстречу – ведь говорить нужно тихо, чтобы не разбудить стариков, – придется сражаться с желанием обнять ее за талию, как за обеденным столом, вот только на сей раз поглажу ладонью ее лицо, раз, другой, буду гладить и гладить, дотрагиваться до губ, до рта, прикасаться лицом к ее лицу; чего бы я не отдал за право прикоснуться рукой, губами к ее зубам. Мы стояли на кухне, споласкивая тарелки.
– Рада, что поехала? – спросил я.
– Да. Люблю с ними видеться и всегда любила. Две свернувшиеся змеи – насмерть ввинтились друг в друга. Вот увидишь: уйдет один, за ним и второй, как пара домашних туфель.
– Так и выглядит любовь: пара домашних туфель?
– Про туфли не знаю. Но Макс и Марго – как пара обуви. А вот мы с Инки были совсем разными. У Инки во всем его организме – ни единой хитринки. Инки хочет, чтобы ты была счастлива; Инки скучает, когда тебя нет рядом, бегает по поручениям, если попросишь, чинит все, что ломается, умрет ради тебя, стоит лишь намекнуть, что ты просишь его спрыгнуть с края чего-нибудь. Воплощенное здоровье и доброта – именно поэтому ему меня никогда не понять.
– Потому что в нем никаких изломов?
– Никаких, в отличие от нас.
Это мне понравилось.
– То есть ты рассталась с Инки потому, что он – совершенно здоровый человек?
– То есть я рассталась с Инки. – Пауза. – Вот, съешь-ка печенье, а то съем я, растолстею и, уж поверь, стану еще ехиднее и угрюмее.
– Это ты-то ехидная и угрюмая?
– А то ты не заметил. Сам такой же. Мы все в сколах. Как вот эти тарелки. Еврейские тарелки.
Она улыбнулась.
С тарелками я все сделал так, как она сказала. Потом мы загрузили их в посудомоечную машину. Стояли, почти бедром к бедру, не шелохнувшись, пока бедра не соприкоснулись. Никто не отодвинулся.
Она спросила, согласен ли я съесть напополам еще одно печенье.
– Обещай, что не станешь ехидной и угрюмой.
– Я и так ехидная и угрюмая.
– Из-за меня? – Это я сказал совсем в шутку, не может это означать того, что ты услышала. Тем не менее она повернулась ко мне – ладонь мокрая, розовая, – дотронулась тыльной стороной до моей щеки, потом еще, еще. А потом поцеловала так близко к губам, что можно было бы с тем же успехом и туда. Тут я и позволил своим губам дотронуться до нее, раз, другой, погладил ее лицо своей мокрой ладонью – так, как мечтал это сделать весь обед.