Восемь белых ночей

Асиман Андре

Эсэмэску я перечитывал как минимум час, как будто к ней прилагалась шпаргалка, которую я случайно потерял. Нужно было сразу же что-то ответить. К трем я так ничего и не ответил и не хотел, чтобы она сочла меня человеком, который проверяет сообщения в самом глухом часу ночи. К четырем, проснувшись от сна, который даже и не запомнил, я решил ответить этак остроумно: «Ceci n’est pas un message non plus^[28]. Ложись спать». А потом подумал: пусть помучается ожиданием.

Мне не пришло в голову, что из нас двоих мучаюсь и всегда буду мучиться как раз я, а не Клара. Она не умеет мучиться. Написала эсэмэску от балды и отправилась

спать. Или ей хотелось, чтобы я думал, что она написала ее от балды и отправилась спать?

А зачем внушать мне такую мысль? Чтобы спрятать что? Намекнуть на что? Заставить меня заподозрить и передумать что?

Нет, дело во мне, только во мне.

А потом меня обуяло невыносимое беспокойство. А если она не ложится и ждет моего ответа? А если, оставшись одна, она все-таки сняла трубку, когда телефон зазвонил в дцатый раз за ночь, и вступила с Инки в марафон по перетягиванию каната – а они всегда заканчиваются безучастным «Ладно, если очень хочется, давай, приезжай»? Интересно, сняла бы она трубку, увидев, что звоню я?

В восемь утра, когда, вопреки всем абсурдным ожиданиям, стало ясно, что я не услышу жужжания домофона, я решил, что лучше забыть все надежды и отправиться в любимую-но-теперь-уже-не-столь-любимую греческую забегаловку. Упущенная вчера возможность побыть наедине с яичницей и газетой вернулась напоминанием о провале и отчаянии. Прежде чем пойти в душ, я долго разглядывал телефон. Нет, Кларам из этого мира не звонят только ради того, чтобы сказать «привет». Им звонят по делу, имея готовый план действий, – даже если дело надуманное. Есть у тебя план? У меня нет плана. Но позвонить хочется? Хочется.

Пообедать, подумал я. Да, пообедать попозже. Чтобы не очень шумно, людей немного. Пообедать попозже в симпатичном месте.

ПРЕДЛАГАЮ ПООБЕДАТЬ ТЧК

Пусть считает, что таков «стиль» моих сообщений. Легковесный, вольготный, по сути.

Когда я вышел из душа, уже пришел ответ. Она не стеснялась показать, что готова отвечать сразу.

ГДЕ КОГДА ЧТО КАК ПОЧЕМУ

Разгадала и растревожила.

Смысл был такой: «Хочешь играть в краткость и лапидарность, получи краткость и лапидарность. Поглядим, кто первый скуксится».

«Почему», добавленное по размышлении, было самым язвительным элементом уравнения.

ПИРАНЕЗИ 14.00 ИТАЛЬЯНСКИЙ 67 И МЭДИСОН ПОТОМУ ЧТО

ДУРАЦКАЯ ПРИЧИНА

ЛУЧШЕ ТЕБЕ НЕ ЗНАТЬ ПРИЧИН

НАЗОВИ ХОТЬ ОДНУ

ГЕНДЕЛЬ РОМЕР ПРОШЛЫЙ ВЕЧЕР

ЭТО БЫЛО ВЧЕРА

ХОЧУ Сегодня КАК ВЧЕРА А ТО НЕ ПОНЯТНО

Я был на грани некоего признания, хотя понятия не имел какого.

Эсэмэски одновременно и сближают, и дистанцируют. Порой – сильнее, чем живое слово. В них сохраняются ударения, но они звучат громче, резче, отчетливее – набор кратких интенций, которые легко перепутать, но трудно неверно истолковать. Еще один раунд – и вместо поцелуев случится ссора.

ЗНАЮ МЕСТО ПОЛУЧШЕ ЗАЙДИ ЗА МНОЙ В 14

Я хотел произнести «Отлично», но потом решил смягчить тональность до более бодрого и формульного «Договорились», которое потом сменил на более сговорчивое «Буду», на притворно-повелительное «Жди», в последнюю минуту придумал более мягкое и уклончивое «До встречи», в итоге вернулся к исходному «Договорились».

Такая сдержанность, уклончивость. Маневрирование. С обеих сторон? Или только с моей?

Потом я пошел в свою греческую забегаловку и сделал все то, о чем мечтал вчера. Сел у большого заиндевелого окна. Сумел обменяться теми самыми словами с греческой «куклой», которая уже не была «куклой». Получил бездонную кружку безвкусного кофе, съел картофельные оладьи, прочитал газету, вчерашнюю тоже.

Потом пошел в музыкальный магазин, купил диски со всеми сюитами

Генделя для пианино и всего Баха-Зилоти. Поставлю их, как только вернусь домой, и попытаюсь вспомнить, как лед трещал в такт той прелюдии, что окутала чарами весь наш день.

Зашел в «Старбакс», заказал тот же кофе с добавлением мокки, который она привезла вчера, стал вскрывать коробки с дисками одну за другой. Мне нравилась послерождественская суета – круговерть туристов вокруг Линкольн-центра и множество ньюйоркцев, ведь сегодня выходной. Мне все еще нужно было купить два подарка. Потом я понял, что на самом деле хочу купить подарок Кларе. «Зачем покупать мне подарок?» Затем. «Затем – дурацкая причина». Затем, что с твоим появлением все изменилось, что при первом твоем прикосновении к любому дню моей жизни он меняет цвет, подобно «кольцу настроения», затем, что, стоит тебе чуть дотронуться до моей кожи, на ней навеки остается ожог. Вот, видишь локоть? Когда мы шли от бара, ты один раз по нему стукнула. Он не забыл. Видишь ладонь? Она держала кончики твоих пальцев, когда ты плакала. А лоб – ты сказала, что он тебе нравится, с тех пор все мои мысли текут иначе. Затем, что рядом с тобой мне нравится моя жизнь, нравится, кто я такой, и если все на этом и завершилось бы, не встретиться с тобой означало бы жить в северной стране и ни разу не попробовать ни одного тропического фрукта. Аннона, манго, гуава, папайя – перечислю все, как остановки на Крестном пути, города на пути в Компостелу, остановки на местной бродвейской линии, включая станцию-призрак под Девяносто Первой улицей – именно там мы с тобой, Клара, упиваемся одной и той же кровью, словно две тени из загробного мира, которым нужно побыть вместе, прежде чем отправиться обратно к тем, кого называют живыми.

Тут меня как ударило: ты ведь забудешь и то, что была со мной знакома, да?

Ты не вспомнишь, что пути наши пересекались.

Я умру, а ты не узнаешь.

Я купил ей диск, на котором квартет Буша играет Пятнадцатый струнный Бетховена. Нестираемым маркером написал посвящение: «Heiliger Dankgesang^[29] – для тебя. Это я».

Интригующе.

Тонко.

Мило.

Бессмысленно.

По делу.

Мне нравится.

Что-то подсказало: она посмеется и все же забудет.

В два пополудни, когда я подошел, Клара уже ждала меня внизу.

– Во вчерашнем фильме смысла ни на грош, – сказала она, едва другой Борис открыл перед ней двери. – Вовсе он не желал ее колено, он хотел ее, но знал, что никогда не получит, вот хитренький извращенец и согласился на коленку. Дешевая подмена. На деле он желал ее, но не хотел в этом признаваться. Или – так оно еще хуже – он ее не желал, но считал, что желать положено, вот и оказался в двусмысленном положении: желает ее, но не желает желать, вообще, наверное, никогда ее не желал…

– Как дела? – прервал я ее.

Она рассмеялась.

– Прекрасно. Тебе кажется, я не права?

– По-моему, у Ромера все мужчины… Да хрен с ним!

Она обмотала свой огромный цветной шерстяной платок вокруг головы, заправила под подбородок.

– Шарф! – И ни с места.

– Шарф, – повторил я, развязывая его и пытаясь соорудить узел, который ей нравился.

– Дай я, – вызвалась она.

А потом вложила свою руку в мою и внезапно зашагала к северу. Можно поймать такси, можно сесть в автобус – очень живописный маршрут, сказала она. Давай пройдемся, мне не холодно, сказала она. Я тут же расстроился, решив, что нас ждет очередная прогулка, требующая большого труда, а закончится она в ресторане, куда они регулярно ходили с Инки, где они с Инки делали то, ели сё, встречались с таким-то.