Восемь белых ночей
Шрифт:
– Прекрасно знаю, что ты думаешь, ничего такого.
– Вот и хорошо, – сказал я.
– Мне все приходится продумывать, верно? Чтобы никто не дулся.
– Кто это дуется?
– Кое-кто, кого слишком легко рассердить.
– Тогда помолчу, – сказал я.
Шагая по совершенно безлюдным тротуарам Риверсайд-драйв, мы в конце концов вспомнили про баржи и гигантские танкеры.
– Вижу что-то вон там, впереди, – сказала она.
– Думаешь, это то, что я думаю?
– Возможно. Не более чем возможно.
Мы оба знали, что – нет. Просто таким образом мы воскрешали вчерашний
Мы шагали, и я то и дело поглядывал на дома вдоль Риверсайд-драйв. Сто лет не ходил по этому тротуару, а он совсем не изменился. На всех зданиях теперь было написано имя «Клара».
В какой-то момент зазвонил ее телефон. Она обшарила все карманы своего теплого пальто и в конце концов отыскала его.
– Очки не взяла, кто это? – спросила она, подавая телефон мне.
– Написано – Рикардо.
Она выхватила у меня телефон, отключила, спрятала.
– Кто такой Рикардо?
Мне всегда казалось, что вокруг нее множество мужчин, но почему она ни разу не упоминала этого Рикардо раньше?
– Инки. – Отрывистым тоном.
– Может, его в честь какого-то судна назвали?
– Нет. – В ее глазах это не выглядело смешным.
В ресторане оказалось пусто. За большим столом ближе к кухне уже устроился обедать персонал. Один из официантов сидел в одиночестве за отдельным столиком и читал Corriere dello Sport[30].
Как только Клара вошла, он поздоровался с ней по имени. Оказался совладельцем. Паста есть? Сколько угодно. Глаз он не поднял. Она пробралась за стойку, открыла какой-то древний холодильник, вытащила бутылку охлажденного вина и два бокала, попросила меня откупорить и отправилась на кухню, по дороге снимая пальто и разматывая сложные петли платка на голове.
Я смиренно откупорил бутылку, налил два бокала и тоже пошел на кухню. Вода, похоже, еще была горячей, так что она попросила Светонио «шваркнуть» туда пасту и разогреть соус. Есть еще курятина – можно обжарить, если она хочет. «Grazie, Svetonio»[31]. Она повернулась ко мне и, не представив нас друг другу, пояснила, что они знакомы давным-давно. Следует мне искать в этом особые смыслы? «Светонио позволяет мне приходить сюда и хозяйничать. Я весь год снабжаю его лучшими билетами в оперу. Уж поверь, не я в выигрыше от этой сделки, non e vero[32], Светонио?» «Да кто будет спорить с Кларой?» – сказал он.
Она нашла сухую сковородку, которую искала, вытащила из большого холодильника нарезанную курятину в целлофане, налила на сковородку оливкового масла. Светонио принес нашинкованные овощи.
– Ты так и собираешься там стоять?
– Нет, просто наблюдаю, – сказал я.
– Валяй, наблюдай. Девять минут – и обед готов. Лучше любых твоих планов, верно?.. Теперь лимон и приправы. – Она обращалась к себе, не ко мне.
Я следил, как один из официантов накрывает столик вдали от всех остальных, зато у самого эркера. Я вытащил диск, положил его на столик с ее стороны.
– Что это? – спросила она, когда мы подошли проверить, что все готово.
– Ein Geschenk.
– Fur mich?
– Fur dich.
– Warum? [33]
Я
– Потому что.
Она забрала нераспакованный диск на кухню. Я снова пошел следом, стоял и смотрел, как Светонио сливает пасту, раскладывает по двум глубоким тарелкам. Соус, сыр и то, что она назвала «и-чуточку-перчика», подражая официантам в ресторанах. Светонио выложил обжаренную курятину на блюдо, накрыл его другим, вынул овощи, и через несколько секунд мы уже сидели друг напротив друга. Кто-то даже умудрился принести нам большую миску салата.
– И что это такое?
– Мое любимое музыкальное произведение.
Да, но что означает «Это я»?
– Мои настроения, мысли, надежды, все, чем я был прежде, чем услышал эту музыку, и все, чем стал после, – все это здесь. Только в лучшем варианте. Наверное, мне хочется, чтобы ты видела меня именно таким.
Мы выпили вина.
– А почему ты хочешь, чтобы у меня это было?
– Не могу объяснить.
– Не можешь или не хочешь?
– Этого я тоже не могу объяснить.
– Отлично продвигаемся, Князь. Давай тогда задам другой вопрос.
Вдруг я почувствовал себя уязвимым, обнаженным, пойманным врасплох.
– Зачем дарить это мне?
– Потому что я сделал подарки на Рождество почти всем, кого знаю, кроме тебя.
– Это подлинная причина?
– Нет, не подлинная.
– Князь Оскар! – В голосе звучал деланый упрек.
– Клара Бруншвикг, тебе одинаково сложно и солгать, и сказать правду. Ты все заводишь в какой-то сложный лабиринт.
– Каким образом?
– То, что важно, мы с тобой произносим так, будто это неважно. Уходим в сторону по касательной, чтобы не застревать на тех вещах, которые действительно имеют значение. Но потом то, что имеет значение, возвращается снова, и мы вновь отправляемся в обход и по касательной.
Она смотрела на меня в упор. Молча.
– А что имеет значение?
Мог бы заранее догадаться.
– Ты действительно сама не знаешь?
– Под тобой лед, часом, не треснет?
Я покачал головой, давая понять, что нет. Но я действительно был на тонком льду, отрицать это бессмысленно.
– Сбил в кровь я ноги, и язык мой нем.
– Скажи, бога ради, и давай есть.
– Ну как бы это сказать? Вдруг это стало как-то непросто…
– Почему? – В голосе сквозила нежность, без всякого нетерпения.
– Отчасти потому, что я отродясь не был знаком с таким человеком, как ты. Отродясь не хотел никому открывать душу, как хочу открыть ее тебе. Мне хочется быть с тобой совершенно искренним, но при этом я, сам того не желая, в твоем обществе только и делаю, что виляю и выдумываю. И все же ты – как сестра-двойняшка, которой у меня никогда не было. Поэтому и такой подарок. Остальное – всякая Вишнукришну Виндалутина, не буду тебя утомлять.
– Нет, про виндалутину я тоже хочу послушать.
– Не за макаронами.