Восемь белых ночей
Шрифт:
Ловко сработано, Клара.
– А кроме того, мне лучше не пить, – добавил я, вспомнив слова юного врача.
– Побудь еще. Пить необязательно. – Это прозвучало довольно рассеянно, этакий вежливый довесок, но я знал, что у Клары небрежность не означает поверхностности. Слова содержали шифр. Фамильярность относилась к нему, не ко мне. Возможно, она просто молила меня остаться. Но я вместо этого решил воспринять ее равнодушный тон буквально. Из этого и исходил, пока до меня не дошло, что небрежность ее просьбы, возможно, относится и ко мне: она хочет, чтобы я остался, потому что так оно будет лучше выглядеть, но в принципе ей все равно – хоть так, хоть этак.
Чего я сам все это время хотел,
– Надеюсь, тебе полегче, – сказала она. Делает вид, что все дело в моем нездоровье, мне нужно поспать. Я посмотрел на нее с немым вопросом: ты действительно не идешь?
– Я немножко посижу, еще выпью, – произнесла Клара.
Я пожал ему руку, мы с Кларой поцеловались в обе щеки.
Никогда больше не иметь с ней ничего общего. Никогда больше не встречаться. Никогда, никогда.
Сегодня был один из худших дней в моей жизни. Вернее, самый худший. Понадобится несколько дней, может, целая неделя, чтобы от этого оправиться. Или я недооцениваю ущерб? Скорее год, до следующего сочельника – душа справляет собственные годовщины и все такое…
Вместо того чтобы двинуться к центру, я зашел в парк Штрауса. Довольно, довольно, довольно, думал я. Я здесь в последний раз. Я вспомнил озаренную светом статую, высокие свечи, заиндевевшие ветки, кровоточащую любовь, прогулку до собора и обратно – она оторвалась от друзей, привела меня сюда, в тихое место, и в момент, когда мы совсем-совсем сблизились, заявила, что ей нужна рюмка крепкой водки, чтобы растопить лед. Будет проходить мимо и каждый раз станет думать обо мне, воссоединяться со мной, и в один прекрасный день, когда они с мужем будут смотреть из окна ее гостиной на снег, что падает на Гудзон, она заплачет и скажет, печален голос, что ко мне взывает, она постареет, помудреет, жизнь будет клониться к закату, полная желчи и воспоминаний, и она скажет первой же побирушке, которую встретит в парке Штрауса: когда-то он любил меня, а я была прекрасна.
Жестокий призрачный город. Manattan Noir. В нем сплошной нуар. Снег – всего лишь ширма, ложь, и он тоже – нуар. Снег ранит, потому что обманывает. Когда блестит асфальт, вам известно, что перед вами темная твердая субстанция, битый камень под ним, а в нем – осколки битого стекла. Снег – точно мякоть и жидкий деготь, только он податливый снаружи, будто бархат или хлеб и все те хорошие вещи, что проминаются от прикосновения. А вот изнутри он черный, жесткий, битумный – вот таким мне все сегодня и кажется. Черное, жесткое, битумное.
Я постоял минутку в надежде, что она передумает и догонит меня. Но никто не шел. Вокруг парка Штрауса – ни души. Все ушли. Застрявшие в снегу волхвы с пылающими головами пропали, пропали Сейянса мадамистая, Рахун и попрошайка: явились и исчезли. Остались лишь наши тени – или только моя. Поэт Леопарди был прав. Тоска и горечь – наша жизнь, не больше; мир – грязь.
Ночь седьмая
Меня грела надежда, что когда-нибудь, когда это уже не будет иметь никакого значения, она спросит: «Почему ты ушел в тот вечер?» Потому что разозлился. Потому что возненавидел себя. Потому что не знал, что делать. Не хотел просто сидеть и бороться с ним, с тобой. Я тебя утрачивал; сидеть в баре и смотреть, как происходит эта утрата, было нестерпимо горько, потому что ты, похоже, старалась ускорить процесс. Я казался себе нелепым, слабым, беспомощным. Ненавидел
В тот вечер я видел одно: с какой легкостью ты перевернула страницу, с какой беспечностью двинулась дальше – вот, одной рукой, одной рукой, – при том что судьба в лице чертика из табакерки размахивала метлой у меня над затылком. Да, из этого могло что-то выйти, но, видишь ли, мы все меняемся. Ты заставила меня искать утешения в жалости к самому себе. Этого я простить не смогу.
Я собирался подождать тебя в парке. Подумывал даже отправить тебе сообщение, написать что-нибудь смешное или неприличное про мосье ВФШ – или настолько жестокое, что сжег бы тем самым все мосты между нами, если уже не сжег их в баре. Вот только ты достанешь телефон и под тем предлогом, что лень надевать очки, передашь его ВФШ, поинтересуешься, кто там тебе пишет, а потом выхватишь у него телефон и засунешь обратно в карман пальто. А, это Князь!
Я стоял в озере белого света, пытаясь прочувствовать очарование и очищение, как в первую ночь здесь. Не получилось. Я продекламировал про себя еще несколько строк Леопарди, пытаясь выжать из них пусть слабое, но утешение, зная, что, если нет покоя, пусть место его займет красота – даже в самую угрюмую декабрьскую ночь-нуар красота окажется кстати. Без толку. Потом я увидел такси. Остановил, уселся – меня приветствовал уютный запах старой обивки, невнятно-едкая нота карри и кумина. Я оказался в черно-белом нуаровом мире – и меня оттуда не выпускали.
Усевшись в такси, я, однако, тут же попросил водителя отвезти меня на угол Риверсайд и Сто Двенадцатой улицы. Придется доехать аж до Сто Четвертой, сказал он, там развернуться и обратно. Я не против? Нет, я не против. Мне хотелось одного – попасть туда, где в ночь снегопада я вышел из автобуса и заблудился. Все время вечеринки бушевала метель, снег еще падал, когда через много часов она шла по улице со мной рядом. Я возвращаюсь туда, где мне было тепло, какими бы бестолковыми ни были в ту ночь мои шаги. Только я и две дурацкие бутылки, шагаю вверх по ступеням рядом с памятником Сэмюэлу Тилдену.
Когда мы проезжали мимо ее дома, я поднял глаза на ее окно – может, она уже вернулась. Слишком близко – верхние этажи не разглядеть.
Вылез я точно в том месте, где встретил сенбернара. А может, я придумал эту собаку по ходу всех своих мыслей о средневековых городах в Рождество, которые темнеют, сереют, а потом пустеют так стремительно, что последний бакалейщик не успевает опустить ставни на витринах перед зимой пандстраха? Кто бродит в одиночестве глухой ночью по Сен-Реми – одни чокнутые, провидцы и те, кому жизненно необходимы тедругие.
Необходимы другие. Это ж додуматься надо!
Я пошел к востоку по Сто Двенадцатой, в сторону Бродвея, однако не торопясь – я знал, куда иду, но пока не хотел себе в этом признаваться. Кстати, так же я поступлю через два дня, если решу отправиться к Гансу на новогоднюю вечеринку: дойду до собора, поверну по Бродвею направо, отшагаю еще два квартала и наконец сверну направо на Сто Шестую. Я и сегодня собираюсь сделать то же самое? Или все это – хитроумная отговорка, только бы пройти мимо ее дома или, того лучше, столкнуться с ней, когда она пойдет к себе из бара?