Восемь белых ночей
Шрифт:
На дежурном стажере были кроссовки.
Я объяснил, что у меня сердцебиение.
И еще тошнота.
Глаза заволакивала странная пленка. Будто спускался туман. Спускался. Спускался, опускался – я не мог решить, как правильно.
– Вы дезориентированы? – осведомился стажер.
Еще как, ответил я, вспомнив, как рассыпалась лестница перед Метрополитеном, нырнула в лагуну и протянулась до самого Лидо. Бывали на Лидо, док?
Он велел снять обычную кардиограмму.
Я ждал, что будет эхокардиограмма или даже ангиограмма. Я умираю или нет?
Через десять минут:
– Все показатели нормальные.
– Я думал, у меня сердечный приступ.
– У вас паническая атака.
Я посмотрел на него.
– Может, переволновались?
– Да вроде нет.
– В семье нелады?
Я живу один.
Любовные переживания – разбитое сердце?
Ну, пожалуй.
– Рассказывайте.
Я хотел было приступить, но тут понял, что «рассказывайте» значит «да ладно, с кем не бывает».
Если все это – настолько обычная вещь, почему со мной раньше такого не было?
Потому что вы никого не любили, Князь.
Чем же я тогда занимался все последние двадцать восемь лет?
Едва дышали, Князь, едва ли оказывались в розовом саду. Меня вы ждали, вот что. Вы ожили в тот миг, когда мы вышли на балкон в первую ночь, стояли, вместе смотрели на луч прожектора, вы и я, Князь, и вы следили, как я замшевой туфелькой спихиваю окурки с этажей, которые человеку не измерить; мы оба облокачивались на перила, точно две заметки на одну тему, думали об одном, и вы еще таращились на мою грудь под этой моей ярко-алой блузкой.
Где я был все это время?
Где вы были? Вы ждали. И приучились любить ожидание сильнее любви, которую ждали.
Вот, видите, доктор, я только притворяюсь таким же, как те, другие, кто способен обрести любовь, если как следует постарается. Я не такой, как они. Я только притворяюсь. Я – как она. Мне нужна любовь, не другие.
– Вот, возьмите, – сказал стажер, раскрывая ладонь, где лежала таблетка ксанакса, – так фокусник тянется к вашему уху, чтобы вытащить оттуда монетку. Он проследил, как я глотаю таблетку при помощи крошечной пластмассовой чашечки с водой, потом похлопал меня спереди по плечу и задержал на нем руку с сочувственным выражением дружества и мужской солидарности: С кем из нас не бывало, дружище. В последний раз до плеча моего дотрагивались меньше полусуток тому назад. «Все будет хорошо. Передохните». Пододвинул табуретку, сел напротив, еще раз сосчитал пульс. То, что рядом вот так кто-то сидит, утешало.
Он напомнил мне инспектора Рахуна. Инспектора Рахуна, о котором я напрочь забыл, но сейчас он стоял надо мной, как это принято у полицейских, сгрудившихся над вашими носилками в реанимации: заполняют бланки, рации громко попискивают, они пытаются вас утешить и одновременно травят байки о том, что такой-то и такой-то хоккеист, прямо вчера, с этой медсестрой-филиппинкой. Призрак его заставил меня вспомнить о том моем «я», которое перестало быть моим; Рахун видел меня последним до того, как я истребил это старое «я» в ночь после вечеринки. Наверное, в ту ночь я пошел в парк Штрауса и остался там сидеть, уподобившись змеям, которые выискивают потайной шершавый камень, о который можно потереться и соскоблить старую шкуру. Наверное, поэтому мне и нравится возвращаться туда каждую ночь, поэтому хотелось вернуться и вчера – какую-то часть себя я то ли не хотел отпускать, то ли не до конца бросил: казалось,
Возможно, я поступил правильно, не переспав с ней вчера: если бы она вытащила все это на свет после всех наших ласк, я перерезал бы себе горло кухонным ножом ее отца, убил бы сперва себя, а потом ее.
А может, я совершенно такой же, как и она. Она просто довела меня до этого. Я вспомнил тот миг, когда вчера вечером, один в туалете бара, я намеревался переспать с нею и сбежать. Речь о сегодняшней ночи, все повторял я себе, а про завтра не зарекайся. Мы – зеркальные отражения друг друга. Не поэтому ли она мне так нужна?
– Может, полегчает, если с кем поговорить, – предложил стажер.
Я никогда еще ни с кем не «говорил», заметил я.
– Удивительно, – заметил он.
Чего это ему удивительно? С первого взгляда понятно, что я склонен к самоуничижению, тревоге, терзаниям, депрессии и меня не стоит оставлять одного рядом с окном одиннадцатого этажа?
– Нет, просто со всеми рано или поздно случаются недоразумения.
То есть мое рано или поздно как раз и настало, да? Недоразумение. Подходящее вежливое слово для описания того, что со мной случилось? Недоразумение. Сегодня мне открывается вечность, завтра говорим про недоразумения?
Я ничего не придумал, кроме как спросить, долго ли меня продержат.
Пока пульс не нормализуется.
Вот рецепт еще на такие же таблетки. И: никакого кофеина. Никакого алкоголя. Отказаться от сигарет.
Шесть дней рядом с самой прекрасной женщиной на земле – и я превратился в развалину и потенциального психа.
Тут зазвонил мой мобильник.
– Тейлефон, – сказал я.
– Вынужден попросить вас не пользоваться здесь мобильной связью.
Представляю, как ответила бы Клара на такое беспардонное требование: «Вам обязательно просить меня прямо сейчас или вы лучше попросите меня в некий вымышленный момент неопределенного, из вежливости не названного будущего?»
– Я должен ответить, – объявил я врачу. – Звонит… – Дальше шепотом: – Мое разбитое сердце.
– Только коротко и не запутайте все еще сильнее.
– Вы меня уже и так запутали, – сказал я, показывая на провода, которыми меня обмотали, чтобы снять кардиограмму.
– Освободилась, – сказала она. Как всегда – сразу к сути, без всяких «здрасте».
Я огляделся и, не удержавшись, всхлипнул: а я – нет.
Чего так?
Более того, я связан. Потом – поняв, что шутка зашла слишком далеко:
– У меня по всему телу провода.
– Ты о чем?
Это она проорала, и я надеялся, что недоросль-стажер поймет, с какой ненормальной мне пришлось иметь дело в последние дни.
– Я в больнице.
Пулеметная очередь вопросов. Она сейчас приедет.
Не стоит. Я сам разберусь. Меня скоро отпустят.
Где она?
На улице Князя – с особым нажимом – собиралась прыгать в такси. То, что она использовала мое прозвище, – это добрый знак или она просто сюсюкает, прикрывая тот факт, что сама все еще в центре?