Восемнадцать дней
Шрифт:
Следовательно, и мы не можем понять структуру современного румынского общества и тенденции его развития, если не знакомы с жизнью и деятельностью его рабочего класса, игравшего решающую роль в истории Румынии последних ста лет, и главным образом если не знаем о борьбе, которую вела румынская коммунистическая партия с первых дней своего создания, о борьбе, увенчавшейся победой социализма и заложением основ коммунизма. Вот почему, как мне кажется, большинство ныне живущих румынских писателей уделяют пристальное внимание жизни, деятельности и борьбе коммунистов в прошлом. Это обусловило появление
Вполне естественно, что и меня привлекла эта чрезвычайно обширная и отнюдь не простая и легкая тема. Здесь нам почти во всем необходимо было начинать с азов. В румынской довоенной прозе рабочий фигурировал, как правило, спорадически, и весьма редко был выписан ярко и правдиво. Герой-коммунист появлялся и того реже. Долг современных прозаиков, в меру своих сил и способностей, заполнить этот пробел.
До сегодняшнего дня я опубликовал один роман «Любовная история» и повесть «Майское утро», в которых пытался отобразить жизнь и борьбу коммунистов в подполье в годы буржуазной власти. Новелла «Пять дней и ночей» входит в цикл «Воспоминания каменщика», над которым я работаю уже давно. Этот цикл, объединенный личностью рассказчика — старого партийного активиста, отображает события разных лет.
Июль 1972 г.
Бухарест
ПЯТЬ ДНЕЙ И НОЧЕЙ
Их засунули в «малый салон» — так называлась тесная камера, два на три метра, в подвале полицейского участка, в стороне от двух других. Дощатые нары тянулись вдоль стен до самых дверей. Камера была темная и сырая. Стены, облупившиеся, грязные, испещренные непристойными надписями. Пол цементный, по углам паутина. Под потолком тусклая лампочка; параша, жестяное ведро; кружки не было. Пить приходилось прямо из ведра, как скотине.
Их арестовали неделю назад, сразу после окончания забастовки на стройке фабрики. Фирма «Рунку и Себеш» решила отказаться от кустарных мастерских, ютившихся в бараках, и построить современную фабрику. Момент для забастовки был выбран удачно: июнь, разгар сезона, рабочие руки нарасхват.
Подрядчик, связанный контрактом, быстро уступил, и после трех дней забастовки работа была возобновлена.
Их допрашивали непрерывно семь суток — днем и ночью. Из тринадцати их осталось наконец только пятеро: Бота, председатель профсоюза, Ванку, молодой каменщик, Балинт, девятнадцатилетний подмастерье, и еще двое, чьи имена я запамятовал. Остальных сигуранца выпустила одного за другим, то ли убедившись, что они ничего не знают об интересовавших ее людях, то ли потому, что намеревалась установить за ними слежку и раскрыть их связи. Пятеро узников ничего не знали и даже не думали об этом. Если они отсюда выберутся, все равно так или иначе узнают.
Сейчас они думали о совершенно другом. Они ждали. Близился полдень, а никого из них еще не вызывали. Лежа на голых, жестких досках, они постанывали от боли, причиняемой незажившими кровоподтеками и синяками, с трудом ворочались с боку на бок.
— Может, они устали, — прошептал кто-то.
— Или
— Тоже возможно!
— А что, если они сменили тактику?
— Им и придумать-то больше нечего, разве что содрать с нас кожу!
— Больно она нужна им, наша дрянная шкура. Из моей, кроме решета, ничего путного не сделаешь, — пошутил с вымученной улыбкой Бота.
Это был мужчина лет сорока пяти, словоохотливый, веселый, любивший пошутить; многим он казался человеком несерьезным.
Шутка была неуместная, и ее встретили сдержанно. Помолчали.
— Я все думаю: почему они так внезапно успокоились?
— Не проболтался ли кто? — мрачно буркнул Балинт.
— Кто же мог проболтаться? — нахмурился Ванку.
— Кто-нибудь из тех, кого выпустили.
— А ты откуда знаешь, что их выпустили?
— Мне так кажется.
— Перекрестись, чтоб не казалось.
Балинт хотел еще что-то сказать, но промолчал. Слез с нар, шатаясь, с трудом добрался до ведра, опустился на колени, держась рукой за стену, и, надсадно дыша, жадно припал к воде. Напившись, он немного постоял на коленях, прислонившись к стене и закрыв глаза. Одежда на нем была разорвана, местами проглядывало голое тело. Лицо отсвечивало синеватой бледностью. На лбу выступил пот.
— Эх, Ванку, Ванку… Никчемный же ты наставник молодежи! — пробурчал Бота.
— О чем это ты?
— Парень держался прекрасно, а ты его распекаешь. Сам подумай — он здесь впервые, совсем еще мальчишка. Конечно, нервничает.
Бота слез с нар и подошел к Балинту. Человек сильный и выносливый, он еще довольно твердо держался на ногах. Он помог парню подняться и, поддерживая, довел до нар.
— Помни, мальчик, наше дело хоть и трудное, но не безнадежное. И учти, кто болтает, отсюда не выходит. Одно лишнее слово, и за тебя возьмутся так, что света белого невзвидишь. А будешь держать язык за зубами, будут бить, сколько хватит силы, но все-таки выпустят, если до смерти не забьют. Если бы кто-нибудь проболтался, мы бы почувствовали. Эти звери, когда нападают на след, пусть самый незначительный, сразу сатанеют, и тогда бьют смертным боем. Поэтому Ванку и сказал, чтобы ты не торопился со своими предположениями. И вообще, не дело это бросаться такими словами, когда говоришь о товарищах…
Парень слушал, сгорбившись и полузакрыв глаза. Он выглядел тщедушным и по-девичьи нежным. «Его били сильнее, чем нас, — подумал Бота. — Надеялись, его легче сломить. Но он хорошо держался».
— Ты устал, — сказал он Балинту.
— Нет, не устал, — ответил тот. — Они ведь будут нас бить еще, правда?
— Кто их знает! Но выдержать можно. Ты сам в этом убедился. Надо только решить выдержать и никого не бояться.
— Понятно.
— Хочешь еще пить?
— Нет. Больше не хочется.
— Ляг. Отдохни.
Балинт со стоном повалился на нары ничком и замер, с трудом переводя дыхание.
Повернувшись к остальным, Бота сказал:
— Давайте, братцы, поразмыслим, что нам делать.
— Ждать.
— Это не выход.
— А что мы можем сделать? Заявить, что соскучились без порки и что нам еще захотелось?
— Слушай, Ванку, поберег бы ты свои нервы. Они тебе пригодятся. Зададим себе лучше вопрос: почему они так внезапно от нас отстали? И это после того, как семь суток сами не спали и нам не давали. Какая-то причина должна ведь быть.