Восемнадцать дней
Шрифт:
— Причина! Как будто они нуждаются в ней! Забастовка была совершенно законная, и все-таки нас посадили.
— Наплевать им на эту забастовку.
— А на что же им не наплевать?
— Если ты этого не понял, значит, зря они тебя учили.
— Ну что ж. Выходит, я болван, а ты умник. Ты ведь у нас все знаешь.
— Не заводись, Ванку. Что толку нервничать? Не надо быть десяти пядей во лбу, чтобы понять, что им нужно.
— Они хотят выявить коммунистов — членов профсоюза. Это я понял, при всей моей глупости.
— Правильно… только зачем им это?
— Как зачем? На это
— Да что ты! Значит, просто из любви к искусству?! Вроде охоты за утками. Чисто спортивный интерес.
— Да отстань ты!
— А я и отстал, раз ты такой нелюбопытный. Но, может, другим это будет интересно. Если остальных выпустили, а нас держат — думаю, что так оно и есть, — значит, они преследуют определенную цель.
— И что же это за цель, господин пророк?
— Да цель совершенно определенная: ликвидировать профсоюз.
— Но у них нет оснований!
— Именно это они и ищут. Коммунисты были бы для них потрясающим предлогом. Кто проводит коммунистическую политику? Ясно, коммунисты. Стоит выявить коммунистов — и с профсоюзом покончено. Двери опечатают, имущество конфискуют, устроят процесс, и все дела.
— Не смогут выявить.
— Не выйдет у них, если мы будем и впредь держаться так же твердо. И я уверен, что мы не сдрейфим. Главный экзамен мы уже выдержали. И все-таки нам не худо пошевелить мозгами да разгадать, что за чертовщину они еще готовят. Чтобы они не застали нас врасплох.
Все замолчали и глубоко задумались. Они были истощены, измучены допросами, бессонницей, голодом, понимали, что им предстоят новые муки и, значит, надо воспользоваться неожиданной передышкой, чтобы хоть немного поспать, собраться с силами, выдержать, выстоять. Кто-то сказал:
— Лучше поспим чуток.
— Выспаться успеешь, — возразил Бота. — Я вот что думаю: мы можем в какой-то степени использовать создавшееся положение, пока они не держат на крючке ни одного из нас. Что-то они, вероятно, подозревают, о чем-то догадываются, может, — кто знает? — заполучили кое-какие сведения. Не случайно они нас так тщательно просеяли, но доказательств у них нет никаких. До сих пор ни один из нас с ними не сталкивался. Я с ними, правда, встречался, но тогда партия была еще на легальном положении, а я даже состоял не в партии, а у социал-демократов. Меня, кстати, инспектор спрашивал, почему я вышел из социал-демократической партии. «Вовсе я из нее не вышел, — ответил я, — меня выгнали». — «За что?» — очень заинтересовался он. «За то, что два года не платил членских взносов». Это я могу доказать. Существует протокол заседания, на котором я был исключен.
— А там ничего больше не записано?
— Нет, совершенно точно, ничего. На мое счастье, Кориолан Пинтикан оказался большим дипломатом. Ему было невыгодно излагать на собрании все то, что я ему высказал с глазу на глаз относительно его святой личности.
— Но он мог и выболтать это кому-нибудь.
— В жизни не выболтает.
— А что ты ему такого сказал?
— Что он — предатель.
— И это так и есть?
— Не могу утверждать с полной уверенностью. Но у меня были подозрения, и я ему их высказал. Потому мы и поругались. Ну, да теперь
— Каким образом?
— Обсудим и что-нибудь придумаем.
Они прикинули по-всякому. Им повезло, на допросы не вызывали до следующего дня. За это время они приняли решение. Когда надзиратель принес обед, они демонстративно выбросили его в парашу. Туда же вылили и воду из ведра. Надзиратель вытаращил глаза, пожал плечами и поспешно ушел. Вечером все повторилось. Как только надзиратель вышел, появился комиссар Сульфинеску. Кинул взгляд на парашу, на пустое ведро. И коротко резюмировал:
— Так. Значит, хотите, чтобы вам еще всыпали?
И началась знаменитая забастовка — они отказались есть и пить. Не знаю, проводилась ли у нас еще хоть раз такого рода голодовка. Пять бесконечно длинных суток пятеро товарищей не проглотили ни крошки и не выпили ни капли воды. Мне уж теперь трудно вспомнить во всех подробностях, что происходило в эти пять суток. Мы, ученики, восхищались Ванку, Ботой и Балинтом как непобедимыми великанами и затаив дыхание слушали рассказы об их героических делах, рассказы, которые, передаваясь из уст в уста, обрастали самыми невероятными подробностями. Даже позже, когда я уже лично знал всех участников этих событий, эти люди представлялись мне не совсем такими, как остальные. Глядя на них, я испытывал глубокое волнение.
На следующий день, в обед, узников привели к инспектору полиции в большой кабинет на первом этаже с громадными окнами, выходящими на юг. Был ясный солнечный день, кабинет был залит светом, и в окно виднелись могучие кроны каштанов. Инспектор сидел за столом, покрытым зеленым сукном. Плотный рыжеватый человек в штатском. На нем был белый костюм, белая сорочка и галстук цвета спелой вишни. Держался он, как всегда, спокойно и невозмутимо.
— Мне доложили, — сказал он, — что вы отказываетесь есть и пить.
Заключенные молчали. Они стояли в дверях лицом к окну и в ярких лучах солнца казались особенно бледными. Свет слепил их, и они часто моргали и щурились.
— Чего же вы собираетесь таким способом достичь? — продолжал он.
— Нас арестовали незаконно, — заявил Ванку по знаку, который ему незаметно подал Бота. — И мы требуем немедленного освобождения.
— Ах, вот в чем дело! Интересно, очень интересно! И чья же это идея? — спросил инспектор и, так как ответа не последовало, продолжал: — Так, так, так. Все понятно! Пролетарская солидарность! А вы знаете, что вам грозит?
Арестованные по-прежнему молчали.
— Вы заболеете. И я за это никакой ответственности не несу. Предупреждаю, что допросы будут продолжаться независимо от состояния вашего здоровья. Вы совершаете большую глупость. Мне вас жаль, но я должен выполнить свой долг. Я спрашиваю еще раз: кто надоумил вас голодать?
Снова молчание.
— Ну, хорошо. Забери их, Сульфинеску. Всех, кроме Ванку.
Четверых отвели в камеру.
— Подойди ближе, — приказал инспектор.
Ванку не сдвинулся с места. Надзиратель подтолкнул его. Ванку покачнулся, но устоял. Тогда надзиратель схватил его поперек туловища и подтащил к столу.