Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
В больнице посёлка вольнонаёмных были уже свои хирурги, но во всех тяжёлых случаях приглашали нашего хирурга, если не для проведения самой операции, то для консультации.
Заместителя начальника лагерного отделения капитана Шапиро привезли к нам в больницу с приступом острого аппендицита. Он настаивает на том, чтобы операцию проводил Калугин. И тут выясняется, что хирург содержится в БУРе без ведома лаготделения. По крайней мере, без ведома заместителя (Шапиро). Шапиро узнаёт об этом лишь на «подступах» к операционному столу.
Кстати,
«Дело о подготовке группового побега» — это не отказ от работы, даже не лагерный бандитизм, это посягательство на саму систему, на устои. Так не лучше ли немного повременить?
Конечно, в настоящее время можно с возмущением удивляться такому измельчанию людей, но то время было иное, страшное время беспримерного произвола и беззакония.
Там, где можно было, многие из здравомыслящих людей противопоставляли себя с риском навлечь обвинение в лучшем случае в мягкотелости, а в худшем — в связи с «врагами народа», но об этом будет сказано несколько ниже.
Хирурга Калугина из БУРа привели в больницу — раньше он ходил туда сам, без сопровождавших. Операцию он сделал. Через семь дней выздоровевший Шапиро пришёл к нам на лагпункт. Дело о подготовке группового побега прекратили.
Характерно, что Калугин сразу же после операции направился в БУР и там его не приняли, пришлось ему возвращаться в свой барак. Редькин почуял, что пахнет палёным и отдал распоряжение об отмене приказа содержать заключённого Калугина в БУРе.
Мирзоеву устроили две «тёмных» с переломами руки и рёбер. Лечил его Калугин.
После выздоровления Мирзоева перебросили на другой лагпункт, за ним следом пошла краткая, но всеобъемлющая характеристика — «стукач». Чем он закончит — не известно, но есть все основания полагать, что жить ему будет очень нелегко. Каждый день ожидать бесславного конца — вот его дальнейший путь!
При очередном обыске на ДОКе у меня в столе обнаружили мешочек с самосадом. Табаку оказалось стаканов двадцать. Незадолго перед этим я получил от двух своих сестёр по посылке, и в основном с табаком. На ДОКе у нас было хорошее приспособление для рубки табака и соответствующие сита.
Ещё в тюрьме я научился делать из махорки «кэпстэн». Порубленный табак смачивается подсахаренной водой и медленно просушивается. Он приобретает запах мёда, отдалённо напоминающий запах трубочного табака — отсюда и «кэпстэн».
Табак, конечно, забрали в комендатуру лагпункта. Не ожидая, пока начнут «таскать» в «хитрый домик», решил предупредить неизбежные события, пошёл к подполковнику Новикову. Рассказал ему всё как «на духу» и просил дать распоряжение о возврате табака.
— Возвратим, но вы обещайте,
До какой же степени можно потерять уважение к себе! Подполковник дошёл до такого состояния, что перестал контролировать себя и пошёл на то, чтобы давать советы заключённому, подчёркивая своё личное неприязненное отношение к своему же «коллеге»!
Конечно, я обещал. Табак обратно получил и сдал в камеру хранения.
Перед вечерней поверкой забегает в барак дневальный «хитрого домика» и приглашает сразу же после неё зайти к Редькину.
Весь этот день я чувствовал себя разбитым. Меня то знобило, то бросало в жар. Очевидно простыл на опробовании собранной нами пилорамы.
Немного отвлекусь в сторону.
При загрузке вагонов металлоломом (это тогда, когда мы рыли знаменитые редькинские ямы) мы наткнулись на детали какой-то пилорамы — челнока, рябух и каретки. Спросили Петкевича, не видел ли он где-нибудь её станин.
— Не хочешь ли собрать? Было бы совсем неплохо! Завтра пойдём и притащим их. Станины на колёсах, но совсем голенькие. А вот близко около них я не был, там такое болото, что побоялся завязнуть в нём.
На другой день бригада в двадцать человек с брёвнами и досками, конечно, под конвоем, вышла в посёлок. На пустыре десятка полтора танков, которые ещё не успели похоронить в землю, горы шасси грузовых машин и среди них на больших колёсах с широким ободом — литая плита со станинами, а рядом гора заржавевших деталей. Даже беглый осмотр позволил сделать заключение, что пилораму собрать можно. Нет только мотора. Очевидно, она работала от трактора или какого-нибудь другого движка.
Полдня ушло на то, чтобы притащить её на ДОК, и то благодаря «Студебеккеру» с каким-то военным шофёром. Он вырвал её из болота — нам же самим это было не под силу.
На изготовление недостающих деталей и сборку пилорамы ушло три месяца.
Пилораму установили на улице, не имея подходящего помещения. Погода явно не благоприятствовала нашей работе — дул сильный ветер. Сперва шёл холодный дождь, а потом — мокрый снег. В результате я расхворался.
Дневального я попросил передать Редькину, что я болен и прийти не смогу, не буду даже присутствовать на поверке.
Миша Хозяин сбегал к медикам и привёл доктора Земцова.
Опять прибегает дневальный Редькина.
— Немедленно к оперуполномоченному! Рвёт и мечет, орёт, что зазнался, гад — это ты-то. К Новикову пошёл, фашистская сволочь. Отучу, мол, перестанешь ходить!
Земцов осмотрел меня, пощупал пульс, смерил температуру.
— Помогите ему пройти в стационар!
На пороге стационара застал нас сигнал «на поверку». Хозянин и Олоч побежали к бараку, а я остался в стационаре.
Сразу после поверки в нашу барачную секцию, как рассказывали на другой день пришедшие проведать меня друзья, явился сам Редькин с двумя надзирателями, чтобы отвести меня в карцер. Но опоздал! Не веря, что я в стационаре, заглянул даже под нары.