Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
…И долго, долго после этих разговоров не можешь уснуть. Неимоверная физическая усталость, как после физического труда, ноющая боль в висках, надоедливые мысли истомлённого мозга требуют отдыха и кажется, что сон — единственное средство забыть всё, провалиться в него и ни о чём не думать, ничего не испытывать, не чувствовать.
А сон не идёт. Мучительные мысли не дают покоя уставшему мозгу, они беспокоят его, возбуждают. А он бессилен помочь отыскать истину и ответить на твои вопросы. И не помогает этому
Пятнадцать месяцев не сломили нашей воли. Всё меньше и меньше становилось разговоров о баланде, совсем прекратились ребячьи забавы с мухами и клопами. Появилась органическая потребность к повседневному труду. Одним нужно было подготовиться к проведению очередных занятий, другим выполнить заданные уроки и упражнения, повторить пройденное. Всем нужно было почитать, обсудить прочитанное, регулярно каждому отшагать установленные пять километров в сутки, сделать гимнастику.
Нет, мы ещё не мертвецы, мы боремся за жизнь, используя всё от нас зависящее.
Мы не только не мертвецы, но и не будем ими! Пусть не все, пусть только пятый, десятый из нас, пусть даже только единицы!
«312»
«Смерть тем и страшна, что после неё не остаёшься!»
— Триста двенадцатый, триста двенадцатый! Проснись!
Открываю глаза, поворачиваюсь лицом к двери. Кормушка открыта, в ней голова надзирателя. Значит, опять нарушил правила, наверно, во сне закрылся с головой. И несмотря на исправление своего «преступления», от кормушки продолжаются позывные надзирателя:
— Триста двенадцатый, триста двенадцатый, да проснись же!
Нас в камере шестеро. У каждого свой номер. Фамилия, имя, звания остались в тюремной канцелярии, в формуляре, да в архивах НКВД, в толстых и гонких папках с тиснённой надписью на обложке: «дело №…, хранить вечно». Не нас, не людей, не живых существ с нервами и чувствами, желаниями и страстями, а наше Дело №…
— Триста двенадцатый! Проснись! Да толкните же его, разбудите. Эй, ты, триста двенадцатый, не спишь же?!
Вскакиваю, подхожу к кормушке.
— Триста двенадцатый? Ну и здоров же ты спать! Одевайся! И побыстрее! Верхнюю рубаху не надевай!
Нервничаю, натягиваю брюки без пуговиц, обматываю ноги портянками, надеваю ботинки без шнурков. Проснулись остальные пять «номеров». Шёпот: «Прощай! До свидания!»
За год и три месяца вызов среди ночи, к тому же одного — впервые. Ночью каждые девять-одиннадцать дней, водили всех шестерых в баню, но это сопровождалось побудкой всей камеры и короткой фразой через кормушку:
— Приготовиться в баню, взять с собой одеяла и всю одежду!
О дне и часе ба ни только догадывались, но никогда не знали точно.
Бывали
Кощунство? Зверство? Садизм? Вандализм? А может быть, всё это вместе взятое?!
Но бывали всё же случаи, когда удавалось упросить надзирателя взять в камеру на несколько часов присланную в письме фотографию.
Здесь же зачитывались ответы на заявления о пересмотре дела, приказы о наказаниях за нарушения тюремных правил.
Но случай вызова среди ночи одного был первым за пятнадцать месяцев. Со скрипом ржавых петель, замка и щеколды открывается дверь, пропустившая меня в тускло освещённый коридор. Кругом зловещая, до звона в ушах, тишина. Под ногами измызганная, толстая ковровая дорожка, в подозрительных тёмно-коричневых пятнах и с проплешинами.
Приглушённым голосом команда:
— Руки назад! Шагай вперёд! Направо!
Впереди — длинный коридор. Возле каждого поворота, так же вполголоса:
— Стой!
Всю дорогу — традиционное постукивание ключом о пряжку пояса с целью предупреждения другого надзирателя о следовании «триста двенадцатого» и исключения встречи с каким-либо другим номером или случайно задержавшейся обслугой. И кого только можно встретить в эту пору? Совсем не понятно. Привык постукивать, вот и стучит.
Сколько раз ходил по этим коридорам, сколько раз вслушивался в это постукивание ключом, так и не понял, каким кодом или азбукой они пользовались. Но ни разу не было случая нежелательной для надзирателя встречи. А кое-кто рассказывал, что всё же такие случаи бывали.
Наконец, двойная железная решётка во всю ширину коридора, щёлканье ключей в замках, визг петель (неужели нельзя смазать?) и передача номера «триста двенадцать» другому надзирателю. А этот другой уже не с ключом в руке, а с пистолетом.
Над головой тёмное небо с мириадами звёзд. Ночная тишина нарушается шелестом листьев и веток оживших от зимнего сна деревьев, криками чем-то встревоженных чаек, да шагами часовых. Где-то за степами Кремля слышится морской прибой. Набегающие волны плещутся о невидимый берег. И, кажется, силятся что-то сказать, чем-то обеспокоены, о чём-то спрашивают. А кого и о чём — не понять. Не о том ли, почему мир так неустроен, почему «принадлежащему власть, общество представляется кладбищем».
Лёгкий ветерок как бы напоён этим морем, водорослями; кажется, что он солёный. Жадно глотаю чистый воздух беломорского острова.