Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— Шагай прямо, первая дверь налево, прямо по ступенькам вверх.
Вот и ступеньки. Впереди — кромешная тьма. Руки назад, как всегда, ведут ли на допрос, на суд, в баню, на прогулку или оправку. Очевидно, и тогда, когда ведут на смерть.
Нащупываю ногами ступеньки, замедляю шаг и… вдруг прикосновение к стриженному затылку холодного металлического дула револьвера. Это произошло, очевидно, исключительно по моей вине — я резко приостановился из-за темноты и незнания пути следования, а конвоир слишком близко находился от меня, держа пистолет на уровне
Вздрогнув, рывком подаюсь вперёд с одной лишь мыслью, — уйти от неприятного, холодного, леденящего душу металла.
Ступеньки кончились, под ногами прогибающиеся доски. Вполголоса раздаётся команда сопровождающего:
— Шагай прямо! Шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения! — и, чуть помедлив, уже громко, — понятно?
Это-то всё понятно, слышал уже не раз, а вот куда ты ведёшь меня, вот это не понятно!
Неужели конец?!. Почему в темноте?!.
А не всё ли тебе равно?.. Почему в затылок?..
Сколько ещё шагов до конца?..
Нет, не хочу, не хочу я!
Какой-то внутренний голос шепчет: «Иди медленней, каждая секунда — это вечность, и она твоя, ничья больше, только твоя». Холодный липкий пот покрывает всё тело, а зубы отстукивают мелкую дробь и нет сил справиться с этим.
А может, его «вправо, влево… шаг…» — провокация? Нет, не побегу, не поддамся на хитрость твою! Я хочу жить, страстно хочу жить!
А может быть, это моё больное воображение?..
Просить пощады!.. Но о чём просить? Если вопрос решён, если приговор вынесен, ничего уже не поможет! Ведь он только исполнитель, ему приказали — он делает. А если бы приказали мне, разве я рассуждал бы?
Стыдно самого себя за то, что в голове ни одной мысли, кроме животного страха и жалости, что всё кончается так нелепо и неожиданно!
Ну, стреляй же, бей, только скорее, не тяни!
А может тебе, самому страшно! Может, остановиться, выбить из рук пистолет, бить, грызть зубами, погибнуть в неравной схватке?
С неумолимой ясностью представляется весь ужас совершающегося. Всего с ног до головы пронизывает такая острая, нестерпимая боль, точно с меня, ещё живого, сдирают кожу.
А всё — нервы. Зачем они нужны человеку?
Вся недолгая жизнь мгновенно промелькнула перед уставшим мозгом, сжав грудь, виски. Вспомнился комиссар Бори-ус Виктор Викентьевич, которого вели на расстрел пьяные и озверевшие от вина и военных неудач матросы в 1921-м году, во время отступления от барона Врангеля. Машинист тяжело гружёного состава на десятитысячном уклоне по перегону Демурино-Просяная в Донбассе не сдержал эшелон и паровозом врезался в хвост состава с матросами. Были разбиты вагоны с «жёнами» матросов, их коровами, гусями и поросятами, неизвестно откуда взятыми.
Комиссара спас от дикой, разгулявшейся вольницы машинист, коммунист Евдоким Свистун, загородивший его своей спиной за секунду до команды: пли! Черноволосый, двадцатишестилетний комиссар пришёл к нам в вагон с седой головой. И не столько от страха, сколько от переживаний, что погибает от руки своих и без всякой вины.
— Стой,
На плече рука надзирателя, слегка подталкивающая меня вперёд. Несколько шагов по ступенькам вниз — и перед глазами белое пятно открытой двери, а за нею ярко освещённый вестибюль двухэтажного, длинного казарменного вида здания.
— Шагай вверх! — в полный голос говорит надзиратель.
Входим в длинный коридор. Справа и слева — закрытые двери. Где-то постукивает пишущая машинка. Кто же это так поздно работает, неужели не хватает дня?
Перед дверью, обитой чёрным дерматином, окрик: «Стой!», затем стук в дверь и доклад, хорошо слышный в коридоре:
— Триста двенадцатый доставлен! — и в ответ хриплый голос: — Ввести!
Толчок в спину рукояткой пистолета — и я в ярко освещённом кабинете. Во всю комнату ковёр, большой письменный стол, кожаный диван, кресла. На стене большой портрет Сталина, шагающего у кремлёвской стены. За столом грузный военный с двумя шпалами в петлицах. В руках у него карандаш, которым он постукивает по стопке книг. Одну из них он берёт в руки со словами:
— Эту книгу знаешь?
Кладёт книгу на стол, открывает её, тычет карандашом в середину какой-то страницы и выкрикивает:
— Я тебя спрашиваю, что это такое?
Ничего не понимая — молчу. Хочется сказать, что это — книга. Но боюсь такого ответа, вспоминая своё наивное, искреннее, но оказавшееся совсем неуместным «спасибо» надзирателю, разрезавшему на куски мой хлеб в Бутырках и его реакцию на это.
— Я тебя спрашиваю, что это такое, что здесь написано?
Наклонившись над книгой, читаю: «Если подключить статор асинхронного двигателя непосредственно к трёхфазной сети при короткозамкнутом и неподвижном роторе…»
— Ах ты, сволочь, гадина, не сгибаешься, фашистское отрепье! Ну, ничего… Сумеем б… согнуть, а потом сгноим. Мы тебя научим признавать Советскую власть! Мать… Мать!..
И начал с каким-то наслаждением выкрикивать похабную брань, превратившуюся в нескончаемый и непрерывающийся в течение многих минут монолог, составленный из отборных ругательных слов, их вариаций с многократным упоминанием просто матери, Девы Марии, всех святых, угодников, апостолов, самого бога Саваофа, Иоанна Крестителя и даже Марии Магдалины…
И всё время, пока он изощрялся в «утончённом» и «художественном» изложении своих познаний в священном писании, меня не оставляла мысль, каким же нужно быть недалёким, тупым человеком, чтобы захлёбываясь, слушать самого себя и предполагать, что его речь производит психологический эффект на слушателя.
Лицо и шея покраснели, глаза округлились, в уголках губ появилась пена. Вынул из кармана платок, вытер взмокшие шею и лоб. Рывком открыл ящик стола, достал папиросу, разминая, порвал её, достал другую, закурил. Затянувшись и выдохнув дым мне в лицо, посмотрел в упор, как бы проверяя эффект от только что произнесённой залпом тирады. В заключение, с нажимом на голосовые связки, произнёс: «Сволочь!» и закончил вопросом: