Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— Ну, как, бригадир, может, пойдём?! Пургу, как видно, не переждёшь, она может дуть ещё несколько дней — как-нибудь доберёмся. Все отдохнули, добежим, а? — как бы советуясь и недостаточно решительно говорит начальник конвоя.
— Пойдём, пойдём! — зашумела в ответ бригада.
Расчищаем снег, успевший снова замести вход.
— Шагай! — командует начальник.
— Держитесь кучнее, не растягивайтесь!
И бригада выходит на дорогу. Ветер толкает в спину, сбивает с ног. Шаг непроизвольно убыстряется, переходя в бег. Ветер опрокидывает людей, они падают, поднимаются
Задыхаюсь, дышать нечем, падаю, ветер гонит по скользкой дороге, ухватиться не за что. Кричу, не слыша своего голоса, прошу обожда ть, помочь. В ответ, хохоча и торжествуя, завывает ветер. Люди пробегают мимо, не в силах задержать свой бег.
Все уже где-то впереди. Мимо пробегает конвоир.
— Товарищ, товарищ, — вместо «гражданин», кричу я, — помоги, да помоги-же!
— Бежи, браток, сам! — доносится в ответ. А может, это только показалось мне, скорее всего, так. Остановиться солдат, очевидно, не смог.
И вот я один в этом озверевшем, бушующем океане снега и ветра. Поднимаюсь — и тут же ветер снова сбивает с ног. Несколько минут, которые кажутся вечностью, ветер несёт меня, кувыркая, по дороге. Упёрся руками в наледь дороги, прижал по-пластунски тело к земле — только бы удержаться на дороге, не попасть на обочину. Дорога насыпная, справа и слева многометровые снежные наносы, завалившие обочину. Попасть туда — это утонуть и не выбраться.
Снова поднялся и снова упал. На коленях, животе, спине, на карачках качусь по бесконечному ледяному катку. Ещё мгновение — и последние силы иссякнут, начнётся безразличие, а там и вечный сон. Только через много, много дней, может быть, летом, когда растает снег, найдут меня, изуродованного, обглоданного и неузнаваемого. Ведь песцы учуют меня раньше людей. Они уж поработают!
Из последних сил делаю рывок, встаю и вновь падаю. Поднялся ещё раз, спотыкаясь, бегу на приглушённые, еле слышные хлопки.
А может, мне это только кажется? Может, я совсем и не поднимался? Нет, это конвоиры стреляют, чтобы собрать в одно место всю бригаду. Так условились, когда выходили из обогревалки. Ещё десять шагов — и меня подхватывает под руки солдат.
— Кто-нибудь ещё остался? — кричит он мне на ухо.
— Не знаю! — пытаюсь крикнуть я, но своего голоса не слышу, как не слышит его, очевидно, и солдат.
Вдвоём бороться легче, поддерживаем друг друга, падаем, подымаемся, но упорно продвигаемся вперёд.
И идут, задыхаясь, двое. Ещё несколько часов назад конвоир-солдат и «враг народа»-заключённый, а сейчас — два человека, борющихся со стихией, помогающих друг другу. Да, идут два человека.
Подходим к вахте. Бригады здесь уже нет, она давно в бараке. На вахте солдаты с фонарями в руках и верёвкой. Приготовились во главе с начальником конвоя искать невозвратившихся. Да, искать и меня! Явственно слышу голос:
— А мы собрались вас искать, через десять минут вышли бы! — это сказал начальник конвоя. И чувствую искреннюю радость в его голосе. Он доволен, что
Пурга, ни на минуту не затихая, продолжалась почти пять суток. Лагерь занесло до труб. За сухарями в столовую ходили, взявшись за канат. Подвоза хлеба не было. Баланду не варили — не было угля. Бараки не отапливались по той же причине. Было холодно; может, даже не так холодно, как сыро. Но ветер по нарам не гулял — бараки до труб были занесены снегом.
Двоих человек всё же лагерь потерял — выползли они по снежному тоннелю из барака, отошли немного в сторону, а обратно не попали. Замёрзших и занесённых снегом их нашли в десяти метрах от барака, но не со стороны входа. Наверное, долго они искали вход, да так и не нашли.
Наконец, ветер стих, пурга закончилась. Трое суток мы очищали лагерь от снега. Что значит очищали лагерь? Да просто проделали проходы к бане, к столовой, к баракам. Собственно, даже не проходы, а траншеи, глубиной от одного до четырёх метров. Восстановили столбы с осветительной и телефонной сетью.
На четвёртые сутки свыше трёхсот человек, в том числе и мою бригаду, вывели на коксовый завод. За двое суток мы расчистили площадку, обнесли её проволокой, сколотили сарай для обогрева, вахту и деревянные будки с печурками для часовых. Заложили новые угольные печи. И началось снова производство кокса.
Бригада, получившая боевое крещение, изо дня в день в течение трёх месяцев, без выходных дней (за выходные дни засчитали актированные дни, которые из-за пурги мы просидели в лагере) выжигала кокс. Приобрели сноровку, кое-какие навыки. Меньше уставали, хорошо спасались от удушливого газа, выбирая место работы с той стороны, откуда не задувал ветер от куч.
Десятник оказался человеком. Паёк мы получали полный, с премиальным блюдом (пирожок с капустой или черпак овсяной каши). Даже дни неудач, невыполнение задания, не сопровождались лишением полного пайка. За это мы платили ему уважением и работали без «туфты» и «кантовки».
За второй месяц работы сверх ожидания получили по пятьсот рублей деньгами на руки. С конвоем наладились несколько «противозаконные» отношения. Начальник не читал «молитвы» перед уходом в зону, уводил с работы всю бригаду раньше установленного времени, если смена приходила с опережением, задерживался, если бригаде было необходимо закончить начатую работу. Были случаи увода в зону части бригады раньше времени по моей просьбе или по просьбе десятника.
Вскоре этот конвой заменили. Пришла ли пора этой замены или заметили «нарушения». Десятник рассказал, что начальника конвоя поставили рядовым бойцом на какую-то отдалённую командировку. Если это было правдой, то остаётся только удивляться мягкости наказания. За либеральное отношение к «врагам народа» наказывали чрезвычайно строго — вплоть до отдачи под суд.
Бригада искренне жалела начальника. От него и его людей мы плохого нечего не видели. Общая беда, постигшая нас в первый день, сблизила нас и без всякого договора установила в отношениях взаимное уважение.