Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— На, неси, не надорвёшься. Бери, бери, чего лыбишься, — заметив мою улыбку, закончил он. И я взял и нёс чемодан с нашими формулярами.
Сели в пассажирский вагон поезда узкоколейки Норильск-Дудинка. В вагоне тепло. Сняли бушлаты, телогрейки, шапки. Конвоир дремлет, удерживая коленями винтовку. В вагоне несколько пассажиров, дремлющих, как и наш конвоир. Мы начинаем знакомиться друг с другом.
Рядом со мной сидит инженер-теплотехник. Сам он из Киева, где закончил политехнический институт. Срок у него внушительный — пятнадцать лет с пятилетним поражением в правах. Обвинён во вредительстве. Иван Фёдорович Манохин, какой представился нам,
Рядом с ним Николай Алиев — инженер-электрик. Срок у него чудовищный — двадцать лет и пять лет поражения в правах. Обвинён в организации вредительства, подготовке убийства Сталина и руководителей партии и правительства. Работал он на ташкентской электростанции. В прошлом — участник борьбы с басмачами в Средней Азии. С 1917-го года член партии.
Напротив сидят — Койрах, инженер-строитель, кажется, из Чернигова, со сроком десять лет за контрреволюционную деятельность. Точилкин, инженер-экономист из Москвы, тоже десятилетник за контрреволюционную агитацию. Экономист Таршинов из Свердловска — вредитель, инженер-электрик Ямпольский, имеющий шесть лет за историческую контрреволюцию, архитектор Шольман из Ленинграда — по мнению Особого Совещания — социально вредный элемент, инженер-конструктор Лаймон из Риги, инженеры железнодорожного транспорта — тяговик Смирнов и путеец Филин.
К вечеру приехали в Дудинку. Конвоир отвёл нас в хозяйственный лагпункт. Три дня нас никто не беспокоил, да и никого вообще не трогали — все сидели в бараках по случаю пурги с ураганным ветром и сильным снегопадом. Только на четвёртый день пурга утихла. Нас присоединили к какой-то бригаде и целую неделю мы работали по очистке от снега железнодорожных путей и подъездов к продовольственным складам, раскинувшимся по берегу скованного льдом Енисея.
Мартовское солнце освещало мёртвую снежную пустыню. Температура минус сорок пять градусов, воздух неподвижен. Получили по буханке хлеба, по полкилограмма селёдки и на несколько дней сахару. Тот же конвоир, что вёз нас в Дудинку, привёл нас на аэродром. Кругом заснеженное поле, слепящее глаза своей белизной. Уже через несколько минут оно кажется голубым, а потом жёлтым. Закроешь на мгновение глаза и, открывая их вновь, видишь искрящуюся беспредельную снежную равнину. Снег под полярным солнцем весьма коварен. Нужно беречь глаза и давать им отдыхать, закрывая их и пряча от этой болезни.
Подходим к самолёту. Размещаемся в нём в полусогнутом состоянии на каких-то ящиках, мешках, свёртках. В самолёте холодно, так же, как и на улице. Это так называемый почтовый самолёт-грузовик для доставки никеля в Красноярск.
Взревели моторы. Винты подняли облака снега. Самолёт набирает высоту. Внизу через иллюминаторы видно широко до самого горизонта раскинувшееся снежное поле, усеянное дымками из труб, многочисленными бараками, проволочными заборами да сторожевыми вышками. Ещё мгновение — и уже нет труб, дымков, вышек. Под нами мёртвая, холодная тундра. Летим на юг. Пролетаем над заснеженной Игаркой, со штабелями разделанного леса, над лесопилками, бараками и опять над проволочными загородками и вышками. А дальше — только снег, снег, снег. И конца-края ему не видно. Пролетаем над Туруханском. Сильно мёрзнем.
Когда уже перестали чувствовать наличие; рук и ног, конвоир оставил чемодан у нас и перешёл к лётчикам (у них теплее), а мы перестали интересоваться иллюминаторами и всем, что делается на белом свете.
Холод добирается до сердца. Неужели
И вот как будто становится теплее, клонит ко сну. В голове шум, немного подташнивает. Говорят, так бывает, когда человек замерзает.
Из охватившего всех безразличия выводит толчок. Самолёт бороздит лыжами поле аэродрома. Вылезаем на крыло и скатываемся с него прямо на снег, помогая друг другу встать на ноги.
Конвоир ведёт через поле к занесённому, как бы утонувшему в снегу, бревенчатому зданию — аэропорту Подкаменная Тунгуска. Большая тёплая из, ба, буфетный прилавок, полки с вином, консервными банками, коробками папирос. За прилавком улыбающаяся буфетчица разливает в стаканы вино — это лётчикам, столпившимся у прилавка и сидящим за одним из пяти столиков, накрытых белыми скатертями. Конвоир разрешает имеющим деньги воспользоваться буфетом. Деньги есть у всех. Начинается настоящая «гужовка».
Девушка с подносом подходит к столику. На подносе вкусно пахнущие белые блины и тарелки с сибирскими пельменями.
Намёрзшиеся, изголодавшиеся, мы набрасываемся на всё, чего не видели годами. Угощаем пельменями и блинами с красной икрой конвоира и подошедших к нам лётчика и штурмана самолёта. Никто из них от угощения не отказывается.
Манохин заговорчески шепчется с лётчиком. На столе появляется графинчик с водкой, за ним другой. Отнекиваясь и «ломаясь» для приличия, конвоир пьёт вместе с нами. Долго-долго потом пьём ароматный чай из стаканов, а не из жестяных кружек, много курим, лениво болтаем, пытаясь вызвать на разговор конвоира с одной лишь целью — узнать, куда же всё-таки он нас везёт. Попытки безуспешны, конвоир упрямо повторяет одну и ту же фразу:
— Куда нужно, туда и везу. Говорить не велено!
Переходим в комнату с кроватями. Разделись, лежим под одеялами, на белоснежных простынях и мягких подушках. На окнах — занавески и даже какие-то цветы в горшках. Просто не верится, что всё это происходит наяву. Неужели это не сон?
Среди нас и лётчик со своим штурманом. Они расспрашивают, куда мы летим и кто по специальности. На второй вопрос отвечаем без затруднений, кто длинным, кто коротким рассказом, а вот на первый — менее уверенно, но радостно:
— По всей вероятности, на уральские заводы, так, по крайней мере, нам сказал оперуполномоченный.
— Вполне возможно, людей осталось мало — все на фронте. На заводах — сплошь женщины, старики да дети. Много заводов переброшено на Урал из центральной России, с Украины, их ведь надо налаживать, поскорее пускать в ход. Так чего уж не использовать вас, давно бы нужно, да долго чего-то с этим чешутся.
Наше признание, что мы все сидим по 58-й статье, на лётчиков особого впечатления не производит, они по-прежнему приветливы, улыбаются, подтрунивают над уснувшим конвоиром, несколько раз повторяют, что наш общий враг — гитлеровцы, и теперь перед всеми одна задача — бить их всем, чем можем, бить без передышки. Грозились ни одной пяди не отдавать врагу, а вот отдали…
И мы чувствуем на их лицах, в их вопросах к нам и к себе какое-то недоумение и непонимание случившегося со страной и с нами. А мы сами-то понимаем хоть что-нибудь? Задай нам этот вопрос — и не ответим так же, как не могут ответить и они.
На прощание, перед самым сном, штурман заявил:
— Терпите, братцы, кончится война и «хозяин» закатит такую амнистию, какой не видел мир!
Всё же «амнистию», всё же и они до конца нам не верят! Если бы сомневались в нашей виновности, сказали бы совсем иначе: