Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Что же вы делаете, люди? Опомнитесь!
Мы были не в силах скрыть своё волнение друг от друга. На нас камнем обрушилась великая несправедливость, творящаяся в стенах тюрьмы. Нас мучила и пугала мысль о страшной жизни этих ещё не живших людей. Вместо открытых, наивных, приятных детских лиц, вместо чистых и ясных глаз, с удивлением и любопытством смотрящих на открывающийся чудесный мир, нас встретили злобные, хитрые и уже порочные лица, немигающие, наглые глаза.
От них уже с невероятным усилием можно было добиться только внимания, но не послушания. Что ожидает за стенами тюрьмы этих людей? Перед нами предстали детство и юность, лишённые какой бы то ни было помощи,
Не берусь утверждать, что увиденное в Иркутске было системой и что в других тюрьмах творилось подобное. Но некоторые факты позволяли всё же делать обобщения. Товарищи сталкивались в тюрьмах Киева, Харькова, Ростова с малолетками, а в Промколонии № 1 в Улан-Уде месяцами отбывали наказание ребята, не достигшие совершеннолетия.
ИРКУТСК — ЗАГУСТАИ — ГУСИНОЕ ОЗЕРО
После полуночи вывели из камеры Иркутской тюрьмы со всеми вещами. Значит, не в баню. Длинными коридорами, по ковровым дорожкам (дорожки в коридорах, очевидно, как и решётки на окнах, являются неотъемлемым атрибутом всякой тюрьмы), а потом вниз. Минуем второй этаж, спускаемся на первый и ещё ниже — в подвал.
Над головой нависают кирпичные своды. Ну и строили же в старину! Под такими сводами не страшна бомбёжка. Кажется, что на этих сводах можно было бы построить стоэтажный небоскрёб!
Пол подвала цементный, липкий и скользкий. По стенам течёт вода, собираясь лужицами в стоптанных тысячами людей местах пола. Полутьма. Подвал большой, а лампочка всего одна, покрыта густым слоем пыли и паутины. Людей немного — человек пятьдесят. Среди них Лаймон, так удачно дебютировавший в борьбе с уголовниками в церкви Бутырской тюрьмы, и инженер-электрик Войнилович, тоже из Норильска. Их этапировали вслед за нами, тоже самолётом и так же, как и нас — на Урал.
Многие из загнанных в этот подвал стоят, часть сидит на корточках, прислонившись к мокрой стене, несколько человек ходят взад и вперёд, о чём-то думая и как бы меряя длину этих катакомб.
По-видимому, долго здесь не пробудем. Об этом говорит отсутствие «параши» и бачка с водой. А самым, пожалуй, убедительным является то, что не видно играющих в карты и никто никого не бреет.
Предположения не обманули. Открывается кормушка — выдают хлеб и сахар — дневной паёк.
— А кипяток получите в вагоне, — сказал, захлопывая кормушку, надзиратель.
Через полчаса выводят во двор, сажают на землю. Уже светает. Под крышей воркуют голуби да воробьи затеяли птичью возню, то ли не поделив зёрнышка, то ли радуясь наступающему дню.
Открываются двойные железные ворота, въезжает грузовой автомобиль, разорвав гулом и грохотом утреннюю тишину.
— Встать! — как бы силясь кого-то перекричать, командует военный с двумя кубиками в петлицах. Начинается проверка по формулярам. До революции формуляр заводился на каждого чиновника и офицера — это был документ, в котором записывалось продвижение по службе, награды, наказания, а теперь на каждого из нас тоже заведён формуляр, фиксирующий передвижение из тюрьмы в тюрьму или из одного лагеря в другой; в нём также записываются
Сопровождающий пыжится и сильно важничает, воображая себя по меньшей мере маршалом. Он кричит, срывая голос, почему-то не стоит на месте, ежеминутно открывает и закрывает планшетку, поправляет кобуру пистолета и многочисленные ремни портупеи. Щедро направо и налево рассыпает изощрённую, витиеватую брань. Кого ругает, за что — он и сам толком не знает. Похож на петушка, пытающегося по молодости и глупости копировать петуха.
— По одному в машину, марш!
Взбираемся в кузов, становимся по шесть человек в ряд без команды. Вся операция проходит довольно слаженно, как будто всю жизнь только этим и занимались.
— Садись! За попытку к бегству…
Закончив «заклинание», молодой командир открывает дверь кабины и со словами «Трогай!», захлопывает её за собой. В кузове, у самой кабины — солдат с винтовкой. Улицы ещё пусты, только редкие дворники метут тротуары, поднимая пыль. Надолго застряли у закрытого железнодорожного шлагбаума. Скопилось много машин спереди, сзади, с боков. Командир вылез из кабины, в правой руке пистолет — боится за порученную ему «операцию». Обстановка явно благоприятствующая побегу и это его беспокоит.
Представляю себе, что бы он делал, если бы действительно все пятьдесят человек бросились врассыпную!
— Не разговаривать! Опустите головы! Мать… мать… Стрелять буду!
— Товарищ командир, а ты бы их накрыл брезентом, — зубоскаля, кричит шофёр рядом стоящей машины. Кругом смеются, смеётся и конвоир, а командир, размахивая пистолетом, со словами: — Заткнись! — переходит на другую сторону машины и тут же возвращается. Там его встретили ещё менее приветливо.
— Ну и петух, выслуживается, вот и выпендривается. Морда кирпича просит, а он «служу народу» заключённых водит в сортир. А на фронт не идёт. Там ему страшно. Помахал бы ты револьвером на передовой перед фрицами, — говорит пожилой человек в военной гимнастёрке, опираясь на костыли. Одну ногу он оставил на фронте — это красноречиво подтверждает нашивка о тяжёлом ранении.
Его слова подхватывает рядом стоящая с ним женщина в телогрейке, с пустой авоськой в руках:
— И что смотрит начальство? Поставили бы раненых или стариков, а то и баб, которые посмелее, и стерегли бы сердешных, а этих всех вояк на фронт. Да и тех, что в машине, тоже б туда, всё какая-никакая помочь была нашим сыночкам. Так нет же, знай, возят, каждый день туда-сюда!
Наконец шлагбаум открыли. Машины тронулись, поехали и мы. К вокзалу подъехали, когда первые лучи солнца залили светом здания, улицы, площади. Машина подошла вплотную к служебному входу на перрон. Нас встретил командир с двумя кубиками во главе десяти солдат. Тут же у входа проверили «наличность» и усадили на булыжник. Командиры откозыряли друг другу.
Пропустили нас через калитку по одному, потом построили по пять, и подвели, к общему нашему удивлению, не к товарному и не к столыпинскому, а к простому пассажирскому вагону третьего класса, прицепленному в конце поезда.
Посадка в вагон на этот раз отняла времени немного, потому что пересчитывали, не интересуясь статьями, сроками и даже фамилиями, в общем, как скот, приняли по счёту. Очевидно, торопились. Только мы расселись в пустом вагоне — поезд тронулся.
Уплыла назад будка с кипятком, багажное отделение, водокачка. Поезд вырвался из города на широкие просторы полей, посадок, перелесков. Дали кипяток. Ни хлеба, ни сахару у большинства уже не было, всё съели ещё в подвале.