Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Было два мира — мир машин, добычи угля, общения с живыми людьми и мир тьмы — лагерь, со всеми присущими ему причудами, грубостью, ложью, беспросветным прозябанием.
В течение полугода редкая ночь проходила без вызовов в мастерские или на какую-нибудь шахту.
Не забыть мне одной из этих ночей. Вахтёр присылает дневального вахты с вызовом механика Сагайдака к телефону. Быстро одеваюсь, поверх ватных брюк и телогрейки натягиваю брезентовый костюм. В руках — аккумулятор (руководящий персонал шахт — подрывники, врубмашинисты —
Кое-как добрался до вахты. Оказывается, звонит механик шахты № 2 Працюк и просит меня срочно придти в мастерские, куда он только что доставил из шахты редуктор скребкового транспортёра. Под руку с присланным слесарем добираюсь до мастерской. Глаза распухли, открыть веки больно. Подводят к стеллажам. Ощупываю редуктор. Под руками грязь, перемешанная с маслом.
— Чем это его раздавило?
— Обвалилась кровля, «закумполило». Лава сейчас не работает, нечем качать уголь. Люди расчищают завал.
Вызываю из зоны сварщика. Працюк, исчезнувший при моём ощупывании редуктора, через некоторое время возвращается и суёт мне в руки чайник и вату. Он успел сбегать домой, захватить остатки заварки в чайнике и целую пачку (месячный паёк) чая и тут же начал меня лечить. Я уже начал видеть.
Заварили трещину, сделали из десятимиллиметрового железа новую крышку. К трём часам ночи редуктор был уже в шахте. Транспортёр начал работать, уголь пошёл из лавы на-гора. Всю ночную смену мастерских пришлось перебросить в шахту на навалку угля. Упрашивать людей не пришлось, да и инициативу, собственно, проявил не я, а токарь Оберландер. И вот, несмотря на длительный простой, шахта своё сменное задание выполнила.
Ну и почему же так памятна эта ночь, позволительно спросить? Что, собственно, особенного произошло? Что был болен и пошёл в мастерские?! Не думаешь ли заявлять, что совершил геройский поступок?!
Да не в этом дело! Запомнилось потому, что мы почувствовали всеми клетками своего тела живое участие человека к нам, отверженным. Ведь ремонт произвели бы и без меня, а вот моё появление больного, ослепшего, поразило механика и он бросился домой, чтобы помочь мне.
О помощи механика долго говорили между собой в зоне, но поступок его не стал достоянием оперуполномоченного. А вот поступок заключённого, мой приход в мастерские с поводырём, обсуждался даже на шахтёрском производственном собрании. Кстати, на этих собраниях присутствовали и з/к. Калинин ставил меня в пример другим. А мне было неловко, даже очень стыдно!
Так мы работали и жили. Высокое начальство не подчёркивало нашего положения. Оно, как бы забыло, что мы «враги народа». То ли обстановка их обязывала к этому, то ли это был молчаливый протест к творящемуся вокруг. Сейчас трудно это объяснить. Понятно лишь одно — нам верили и доверяли большое дело. Я склонен
Своего сына Златин прислал работать в мастерские учеником токаря Оберландера. Не последнюю роль в этом играло и спасение его от мобилизации, так как шахтёры имели броню, а возраст его близился к призывному. Но не в этом дело. Дело в той смелости, с которой Златин отдаёт родного сына в наши руки. Оберландер обучает его токарному искусству, я воспитываю его политическое мировоззрение в молодёжном кружке, который доверили мне, контрреволюционеру, троцкисту! Леонов и Торев называли этот кружок комсомольским.
Не менее удивительным и странным явилось распоряжение Калинина, обязывающее меня распределять среди вольнонаёмного состава мастерских талоны на ширпотреб. Попытки воспрепятствовать этому встретили непреклонность Калинина и его заявление, что Сагайдаку виднее всех, кто чего заслуживает, а к тому же ему доверяют гораздо большие дела, чем распределение талонов, и он справляется с ними хорошо.
В одно из очередных распределений старший электрик Михаил Торев принёс мне шапку из собачьего меха.
— Носите, в ней теплей, чем в лагерной! Это не от меня лично, а от всех нас!
Кого он подразумевал, кроме себя, участником этого акта — узнавать не стал, да и вряд ли он сказал бы мне.
— Да ведь всё равно отберут её, Миша, ты ведь это хорошо знаешь!
В мастерских было принято к старшим по возрасту обращаться на «вы» вне зависимости от «социального положения» и производственного чина. Вольнонаёмные обращались ко мне по имени и отчеству, заключённые называли «товарищем начальником».
…Шапку не отобрали. Носил я её в Гусиноозёрске и потом — в Улан-Удэ. Даже привёз её в Москву после своего освобождения. Попытался было оперуполномоченный создать вокруг шапки дело — «преступная связь Торева с врагом народа», даже вызывал его дважды, писал протоколы, но что-то ему помешало. Дело прекратил, а шапку всё же приказал мне сдать в камеру хранения. Протестовать я не стал — благо началась уже весна и надобность в ней отпала.
Только возвратился из шахты — входит нарядчик Половинкин.
— Иди в столовую, начальник Златин «требуют»!
Вхожу в столовую. У окна выдачи сидит Златин, тут же «опер», три надзирателя, начальник лагпункта, помощник по режиму, парикмахер в грязном халате с машинкой в руках.
— Садись! — Златин при посторонних обращался к заключённым на «ты», не допуская этого один на один или в присутствии «единомышленников» — Калинина, Колмозева, Леонова и некоторых других. И нужно отметить — никогда не ошибался, из чего делаю вывод, что у него это была хорошо отработанная система, а не какая-то блажь. А Калинин, Колмозов, Леонов, Працюк, Моравский всегда и везде обращались к нам только на «вы», а сплошь и рядом называли товарищами.