Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— А почему бы и не попробовать эту затею? А ну-ка, прикинь, на сколько человек можно рассчитывать? — обращаясь к начальнику КВЧ, спрашивает Златин.
— Человек двести пятьдесят наберём без ущерба лагерным делам, товарищ Златин.
— Что ж, совсем неплохо, ведь это даст пятьсот тонн угля.
— Пусть дадут хотя бы четыреста, нам и этого хватит.
Над шахтой в конце месяца был вывешен красный флаг. План шахта выполнила на 102 %!
На четыре билета за восемь тонн угля, выданных на-гора, я выиграл домино, пачку конвертов, пару белья и домру, которая путешествовала со мной до конца срока заключения.
Пять пачек махорки выиграл некурящий Сафошкин. Много дневальных, банщиков, плотников щеголяли в обмундировании первого срока.
Вещевые лотереи проводились и после этого случая, даже среди вольнонаёмного состава. И всё же досужие люди усмотрели в этом элементы штурмовщины, нарушение лагерного режима, и с их лёгкой руки мероприятие запретили. Не последнюю роль в этом сыграл оперуполномоченный Маврин.
Автором этого предложения был наш дневальный Сафошкин, не имевший никакого отношения к шахтам. Со своей ролью дневального он свыкся, часто говоря:
— Без работы нельзя, на ней весь белый свет держится. Да и работа работе рознь Иной раз «мантулишь», не разгибаясь, а получать-то и нечего, как у нас было в колхозе. А за «так» работать никакого интереса нету. Правда? Вот я — дневальный, всякий мною понукает: и комендант, и нарядчик; работа не тяжёлая, но грязная. А хлеб всё же дают каждый день, баланду тоже — не очень-то сытно, но помирать не от чего. И сегодня дали, и завтра дадут; к тому же одевают, хоть и тряпки, но пузом не светишь. Так что же не работать?! А за так — дураков нет, все перевелись.
Услышав от нас, что на шахте плохо, недодают угля, подсел ко мне, когда уже все спали, а я дописывал письмо домой.
— Хочешь, чтобы уголь был наверняка?! Нет, скажи сперва, что хочешь! Подыми на это народ. Народ — это сила! В нашем районе, на Кубани, часто выводили на поле из станиц всех от мала до велика. И без всякого крику, без приказу. А почему шли? Да потому, что всем, кто хорошо поработал, сразу после дела давали — кому ситчику на кофту, кому кастрюльку новую или сковородку, пару катушек ниток, литру керосину — и всё задаром, без никаких тебе денег. Оно и расходы для колхоза, прямо скажу, самые что ни на есть плёвые, а глядишь — поле-то и убрано ко времени. На трудодни когда ещё выдадут, да и сколько — неведомо, а тут отработал — и получай! Даже старухи, которые с печки месяцами не слезали, и те шли. Во, как!
Хороший был председатель, с головой человек. А вот не удержался. Встретил я его в Ставропольской тюрьме — осунулся, поседел, а своё отстаивает. Ты, Сафонов, говорит, не тужи, не всегда так будет. Придёт и наш с тобой день. Вот за него-то я и сюда попал. Следователь всё хотел от меня, чтобы я подписал, что председатель — троцкист, а я даже толком-то и не знаю, что это такое. Ну как я мог подписать? Ну и не подписал, как он ко мне ни подлазил — и лисой, и зверем. Тогда он, я о следователе говорю, написал, что я тоже «троцкист». А Особое Совещание восемь лет прописало, даже не судили — зачитал какой-то в штатском — и всё! Ну да не об этом я хотел тебе сказать. Я ведь о силе народной говорить начал, а вишь, куда махнул, стал о себе говорить. Сколько разной придури у нас на лагпункте?!
— А «троцкистом» не сделают, как тебя? — пошутил я.
— А ты не смейся, я ведь дело толкую тебе!
Вот я и поговорил. Немного не так, как советовал Сафошкин, а всё же поговорил.
Улан-Удэ получил уголь, а рудоуправление зажгло над шахтой № 2 красную звезду.
Да, народ — большая сила! Прав ты, мой дорогой товарищ Сафошкин, большая!
ГУДОК
Завтра — первое мая. Несколько дней тому назад человек пятьдесят заключённых были сняты нарядчиком с работы, а в лагере, по указанию оперуполномоченного, начальником режима — водворены в отдельный барак с решётками на окнах и лабазным замком на дверях.
Операция изоляции больших групп заключённых на все дни октябрьских и первомайских праздников не вызывала у нас какой-либо реакции. К этому давно привыкли и только нарушение установленного «обряда» могло бы вызвать разговоры, обсуждения и различные толки. Оставался только непонятным сам принцип подбора «козлов отпущения». Изолированными оказывались самые различные люди — политические и бытовики, с малыми и большими сроками, с тяжёлыми преступлениями, такими как измена Родине, шпионаж, диверсия и более безобидные — агитация и саботаж.
Кажется, в Японии, был или есть закон, что человека можно судить за образ его невысказанных мыслей. У нас такого закона не было и нет. И всё же самым правдоподобным объяснением принципом отбора людей для изоляции на время праздников сводилось только лишь к подозрению человека в потенциальных наклонностях к побегу, то есть осуждение его за «образ невысказанных им своих мыслей»! Подкреплялось это в значительной степени тем, что расконвоированные никогда не включались в этот «контингент». Количество и состав этого «контингента» не был стабильным и всегда был несколько неожиданным и непонятным.
Так или иначе, какие бы принципы не закладывались в это дело, никто из нас не был гарантирован от тюрьмы в тюрьме. Людям наносилась дополнительная моральная травма.
За два дня до праздника я, как механик рудоуправления и И.Ф. Манохин, как начальник электростанции, были вызваны в «хитрый домик» к «куму».
Беседа с оперуполномоченным Мавриным оказалась непродолжительной и свелась к требованию от нас бесперебойной работы электростанции и ручательства своей головой, находящихся в нашем подчинении.
— А что может быть с людьми, гражданин начальник? — задал ему вопрос Манохин, отлично понимая уполномоченного и просто вызывая его на откровение.
— А ты подумай хорошенько и сам сумеешь ответить. Мы тебе и Сагайдаку доверяем (ничего себе, заслужил доверие от сатрапа!), а всем верить не можем. Неужели ты можешь поручиться за всех твоих кочегаров и машинистов? Наверное, нет! Вот и помоги себе, да и нам тоже! А они и не будут знать, что это вы подсказали нам!
— В чём, гражданин начальник? Не скажете ли поточнее, в чём вам помочь? — включаюсь в разговор и я.