Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
— А он всегда так — вроде ничего не скажет, а в душу залезет.
В чём же был прав секретарь и какой разговор был у него, Златина, с секретарём и был ли вообще какой-нибудь разговор — узнать точно не удалось. А интересовало нас это сильно.
В один из вечеров, когда после трудового дня мы сидели у Колмозева (к этому времени я уже работал начальником ремонтного завода, а Леонова перевели на водонасосную станцию) и готовили заявки на материалы, он не удержался и рассказал, что Калинин и Зла тин все дни ремонта разговаривали с секретарём по телефону. Через месяц мы узнали, что дело, заведённое оперуполномоченным о поломке вала, прекращено. А через три месяца получили из Улан-Удэ новый вал. Веллер своё слово сдержал.
До моего отъезда в промышленную колонию Улан-Удэ отремонтированный вал не меняли.
…Бывают
Невольно напрашивается вопрос: чем можно объяснить описанные выше поступки Златина, Калинина, Леонова, Колмозева, Працюка, Торева — таких разных по характеру, общественному и служебному положению людей. Ведь их отношение к нам нельзя объяснить ни мягкотелым либерализмом, ни тем паче какими-то личными привязанностями и симпатиями. По тем временам и то и другое, если бы даже оно и имело место, могло быть расценено только как потеря бдительности со всеми последствиями, сопутствовавшими такому ярлыку, или просто как преступная связь с «врагами народа». И то и другое было чревато тяжёлыми последствиями. Балансировать на острие ножа дано далеко не всякому. А вот они пренебрегали опасностью, глядящей им в лицо. Они оберегали нас, доверяли большие дела, создавали условия для плодотворной работы, охраняли от произвола людей, потерявших всё человеческое.
В чём же дело? Объяснить это только тем, что шла жестокая война, поглотившая квалифицированные кадры, требовавшая всё большего и большего напряжения тыла, или только тем, что они, работая для фронта, были ВЫНУЖДЕНЫ считаться с людьми, помогающими им, конечно, явно недостаточно, да и неубедительно. Ведь и надзиратели, конвой, оперуполномоченные, коменданты, начальники различных КВЧ, УРЧ, ППЧ, тоже не сидели без дела, соприкасались с нами, не могли не видеть нашей работы, и всё же вели себя как обезумевшие звери, с той лишь разницей, что звери просто загрызали бы свои жертвы немедленно, а они создавали лагерные дела, провоцировали, прилагали все свои силы к изощрённому издевательству, гноили в карцерах и БУРах, то есть растягивали это удовольствие на годы. Широко декларируя и афишируя свою работу, прячась за инструкции, приказы, положения, ловко укрывались от фронта и продолжали своё грязное дело.
И никому невдомёк было, что первые, такие как Златин, Калинин и другие, создавали материальные ценности, то есть базу для победы над действительным врагом — фашизмом, а другие — Маврины, Редькины и им подобные — мешали им, вставляли палки в колёса.
Так где же прячется ответ на вопрос: что побудило первых с риском для себя оставаться ГРАЖДАНАМИ своей страны? Ответ может быть один-единственный. Они были КОММУНИСТАМИ-ЛЕНИНЦАМИ, ЛЮДЬМИ. Не могли они кричать, что не согласны с тем, что творится в стране, понимая рискованность и бесполезность такого шага. Что же оставалось им делать? Протестовать всеми им доступными средствами. И они это делали методически, каждодневно и умело! Комментировать, как это им удавалось, вряд ли есть необходимость. Их дела проходят красной нитью во всём моём повествовании. И пусть найдутся смельчаки опровергнуть мою оценку им!
Ничуть не греша перед истиной, заявляю, что эти люди во многом помогли сотням тысяч заключённых пронести себя через мрачное двадцатилетие нашей страны! Честь и хвала им от оставшихся в живых!
…Незадолго до моего отъезда в Улан-Удэ в Гусиноозёрск прибыл большой этап. Свыше тысячи человек выгрузились из товарных вагонов длинного эшелона на станции Загустай и пешим порядком были приведены в освобождённый для них лагерный пункт.
Уже за неделю до этого мы почувствовали на себе приближение какого-то события. В два обслуживающих шахты лагпункта неожиданно привели четыреста человек заключённых из лагпункта № 2 3, уплотнив наши бараки за счёт ликвидации вагонок и устройства сплошных двухэтажных нар. От прибывших узнали, что уже свыше месяца из их лагпункта чуть ли не каждый день уходили небольшие этапы на Загустай, а освобождающиеся бараки ремонтировались.
Через три-четыре дня после прибытия большого этапа интригующий
Но самым удивительным оказалось то, что, ни один из них не имел судимости и срока, все они были подследственными. С таким положением мы столкнулись впервые. Вспоминая своё следствие и строжайшую изоляцию друг от друга однодельцев, мы просто растерялись перед тем, с чем столкнулись. Подследственные — и вдруг в лагере, вместе с осуждёнными! Неужели процессуальный кодекс претерпел такие разительные изменения?
Все они оказались в основном, за редким исключением, бывшими колхозниками, без какой-либо промышленной квалификации, малограмотными людьми, попавшими сюда как изменники Родины, завербовавшиеся во власовские части, добровольно пошедшие в рабочие батальоны и отряды германского вермахта. Ежедневно, группами по пятнадцать-двадцать человек, их водили на допросы, а вслед за этим — на оглашение приговоров. Возвращались они уже со сроками, но к удивлению нашему — крайне небольшими — в пределах пяти-шести (очень редко — семи) лет исправительно-трудовых лагерей за измену Родине.
Трудно даже сегодня судить, почему так мягко относилось к ним наше «правосудие». Нас это поражало, мы искали хоть какого-либо объяснения, но поиски наши были тщетны.
Большинство из них попали чуть ли не в первые; дни войны в плен и оказались в условиях неминуемой гибели от голода и зверского отношения к советским военнопленным гитлеровских сатрапов. Не получая никакой материальной помощи даже через Международный Красный Крест, ввиду отказа СССР признать подпись России под Международной конвенцией о военнопленных, они очутились в страшных условиях и считали единственно возможным средством спасения своей жизни — вступление во власовские войска с надеждой подкормиться, окрепнуть, получить оружие и при первой же подходящей возможности перейти на сторону Красной Армии или к партизанам.
Немалую роль в этом сыграла и деморализующая их пропаганда и повседневная агитация, сводившаяся к тому, что Красная Армия разбита, Москва уже пала под натиском немецких войск, что Сталин от них отказался, что они ему не нужны и что их возврат на Советскую родину приведёт их в лучшем случае в тюрьму, а вероятнее всего, к физическому уничтожению. Переход на службу к немцам освободит их от лагерей, голода и смерти.
Эти оправдания казались нам малоубедительными и отношение к ним оставалось не только не сочувственным, а настороженно-презрительным, враждебным и гадливым. Мы их сторонились, не скрывая своего к ним отношения как к предателям и изменникам.
Странным казалось нам сосредоточение такого количества бывших солдат нашей армии в одном лагере и малыми сроками наказания действительных преступников. И это, пожалуй, в какой-то степени сглаживало нашу первоначальную предвзятость и давало повод думать, что какая-то доля истины в их оправданиях всё же есть. Сами же они воспринимали сроки наказания без тени недовольства, как должное, и обсуждалось лишь то, почему эти сроки у всех разные, ведь все они совершили одинаковые; преступления.
Постепенно они втягивались в работу, получали шахтёрские квалификации забойщиков, откатчиков, коногонов, крепильщиков, посадчиков лавы, врубмашинистов. Из них готовили смену старому составу лагеря и это стало нам понятно, когда ежедневно стали отправлять этапы во все лагеря страны, не трогая власовцев. Дольше всех оставались в Гусиноозёрске заключённые, работавшие на электростанции, в ремонтно-механических мастерских, в проектном отделе. Эти квалификации заменить в короткий срок не удавалось.