Восемьсот виноградин
Шрифт:
Синхронизация. Ты выбираешь не тот желтый «Фольксваген» и строишь семейную жизнь. А когда эта жизнь разваливается, пытаешься построить новую.
Отец поднялся к краю второго бродильного чана. Потом указал на кучи компоста, рядом с которыми, не глядя друг на друга, стояли Бобби с Финном – готовили подкормку.
– Они проработали целый день и не обменялись ни одним словом.
– Почему же ты улыбаешься?
– Когда молчишь, работа идет быстрее.
Отец склонился над суслом и принялся осторожно его перемешивать. Тут я заметила, что из-под футболки
– Папа, что это?
– Ничего. – Отец натянул футболку повыше. – Ничего, – повторил он и продолжил пристально изучать сусло.
– Что случилось? Ты поранился, когда работал?
– Джорджия, давай не будем об этом.
Его раздражение нарастало.
– В последнее время ты ни о чем не хочешь со мной разговаривать, – заметила я.
– Неправда. Только об этом.
– И о Генри.
Глаза отца сверкнули. Он не хотел обсуждать со мной Генри и злился, потому что у меня хватило наглости о нем заговорить. Однако я тоже злилась. Злилась, что вокруг столько секретов, столько тем, которых мы избегаем: мамин любовник, мой жених, в которого влюблена самая красивая женщина планеты…
– На самом деле Генри тут ни при чем, – проговорил отец. – Просто машина съехала с дороги.
– О чем ты?
Он поднял на меня глаза.
– Помнишь, как несколько лет назад мы с мамой ехали в город и пикап слетел с дороги? Никто не пострадал, но все равно пришлось отправиться в больницу.
– Конечно, помню. Мама позвонила мне в настоящей истерике.
Отец указал на шрам у себя на груди.
– Той ночью, когда я не справился с управлением и мы попали в аварию, все изменилось. Особенно для мамы.
– Почему?
– Когда я получил эту травму, она испугалась. Наверное, задумалась, что однажды меня не станет. Спросила себя, какой будет ее жизнь.
– А Генри стал для нее ответом.
– Да.
– И ты готов закрыть на все глаза? Даже если это будет стоить тебе виноградника?
– Даже если это будет стоить мне виноградника.
Отец слез со стремянки и подошел к дробилке для отделения гребней. Он окинул взглядом виноградник, которым собирался пожертвовать. И тут я поняла: отец не хочет оставаться здесь без мамы. Если придется жить без нее, то уж лучше где-нибудь далеко отсюда. Далеко от всего, что они построили вместе.
– Папа, должен быть другой выход!
Он покачал головой. Настолько рассерженным я видела его впервые. Он злился, что мама поставила их обоих в подобное положение; злился, что приходится соперничать с кем-то за ее любовь; наконец, просто злился. Его гнев вызвал у меня облегчение и в то же время страх.
– Вот он, другой выход, – сказал отец и вышел за дверь.
Нота за нотой
Мама, укутанная в полотенце, стояла в углу спальни перед виолончелью и танцевала. Танцевала вокруг своего инструмента – то ли самозабвенно покачивалась, то ли просто старалась не споткнуться. А возможно, и то и другое. Ее первая свободная минутка – без внуков, без Мэдди.
Мама
Ты становишься собственной матерью самым странным образом и в самые странные моменты. Сегодня я стала своей матерью, потому что боялась того же, что и она.
Мама натянула полотенце повыше.
– Пора бы нам перестать встречаться в таком виде.
Она подплыла и попробовала увлечь меня в танце.
Я обняла ее, прижала к себе и расплакалась. Мы обе рухнули на пол.
– Что такое? – спросила мама.
– Ты до сих пор любишь папу.
– Всем сердцем, – кивнула она.
– Тогда что же ты делаешь? Подыскиваешь запасной вариант?
– Дело не в этом.
– А в чем?
Мама пожала плечами, раздумывая, поставить меня на место или довериться и произнести слова, которые невозможно будет вернуть.
– Я встретила твоего папу и влюбилась, как сумасшедшая. По уши. Вся жизнь перевернулась с ног на голову. Когда я смотрю на него, когда он ко мне прикасается, я по-прежнему испытываю то же самое. С Генри другое. Даже не знаю, как объяснить то, что я к нему чувствую.
Мама покачала головой – меньше всего на свете ей хотелось объяснять. Потом указала на виолончель и продолжила:
– Генри обожает, когда я играю.
Я хотела ответить, что Генри уже сообщил мне об этом – в таких выражениях, которые при всем желании невозможно забыть. Однако по маминому лицу было видно: если я раскрою рот, она тут же замкнется в себе.
– Даже не знаю, как объяснить. Когда я играю, Генри стоит и смотрит таким взглядом, словно я единственный человек на свете. Он слушает, нота за нотой, будто каждая из них имеет для него огромное значение. И это действительно так. Дело не в том, что он любит музыку или любит меня. Для Генри одно неотделимо от другого. Поэтому я чувствую… что меня понимают. – Она немного помолчала и добавила: – Я полностью понимаю твоего отца, но он не понимает меня так же хорошо, как Генри. Я его в этом не виню. И все же приятно быть с кем-то, кто видит тебя по-настоящему…
Сердце у меня бешено стучало. Я пыталась согласовать то, что говорила мама, с тем, что сказал отец.
Мама вздохнула и опустила глаза.
– Я вижу твоего отца и люблю того, кого вижу.
– Но Генри видит тебя?
– Генри видит меня.
Мама поднялась и начала одеваться. Других объяснений не последовало.
Внезапно я осознала то, чего не понимал отец: мама боялась потерять не его. Она боялась, что потеряла себя. Генри не просто видел маму такой, как она есть: он видел ту девушку, что сидела когда-то в желтом «Фольксвагене». Девушку, для которой важнее всего на свете была виолончель. Он знал, кем стала бы мама, если бы велела папе убираться из своей машины. Знал, какую жизнь она бы вела.