Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары

Никольский Борис Николаевич

Я думаю, если каждый из нас оглянется вокруг, покопается в своей памяти, то непременно без особого труда тоже обнаружит нечто подобное. Так что, выходит, явление это не единичное и не случайное. И чем дальше, чем выше тянется эта порочная цепочка, тем тяжелее оказываются последствия. Общество, пораженное метастазами подобной круговой поруки, становится больным обществом, обществом аморальным…

«Больное общество… — тут же зафиксировал мозг Щетинина. — Аморальное…» Хотя голос Устинова по-прежнему продолжал обволакивать его, в сознании Игоря Сергеевича при этих словах словно бы мгновенно включилось некое специальное устройство, некий счетчик Гейгера, автоматически реагирующий на любую опасность. Отклонение от нормы было зарегистрировано.

— …Да, такое общество незаметно для себя становится больным или, по крайней мере, предрасположенным

к болезни. И в свою очередь каждый из нас, выбирая путь абсолютной трезвости, путь бескомпромиссный и честный, тем самым разрушает эту порочную цепь, вырывает отдельные ее звенья. Правда, в том же письме, о котором я говорил сейчас, есть и такие строки: «…избавиться от рабства куда как труднее, чем попасть в него». Это верно. Каждый из нас должен понимать, что отказ от алкогольного дурмана и признание абсолютной трезвости как единственного достойного человека образа жизни — это лишь первый шаг. Может быть, самый важный, самый трудный, решающий, но все-таки первый. Освободившись от рабства алкогольного, нам всем предстоит освобождаться от рабства духовного, социального, от холопской психологии. Вот в чем главный смысл сделанного вами выбора. Кое-кто, конечно, был бы рад представить вас людьми ущербными, лишенными, с точки зрения пьющего человека, едва ли не главной радости жизни и оттого чуть ли не неполноценными. Такая точка зрения очень удобна и выгодна для тех, кто хотел бы, чтобы вы по-прежнему оставались зависимыми, приниженными, знающими «свой шесток». Ведь для них ваша трезвость — это опасность, это сигнал тревоги, это посягательство на привычный для них порядок вещей. И добровольно своих позиций эти люди не уступят. Вот почему я настраиваю вас на борьбу. И прежде всего на борьбу за собственное достоинство.

Один человек сказал мне как-то: «Я бы, конечно, хотел бросить пить, я даже готов был бы обратиться к вам за помощью, ибо чувствую, что сам не смогу преодолеть свою слабость, но меня останавливает одна мысль: выходит, я тогда буду несвободен, мне будет заказано то, что не заказано всем другим людям. Пусть добровольный, но все же запрет, пусть сознательно избранная, но все же несвобода». Я ответил ему, что это типичный пример искаженного сознания. Именно алкоголь, вроде бы сулящий человеку свободу, которая на деле оказывается лишь мнимой, иллюзорной, обещающий раскрепощение, которое потом почти всегда оборачивается стыдом, унижением, угрызениями совести, и лишает человека свободы подлинной. В этом смысле я сравнил бы алкоголь с блуждающим обманным огоньком, дающим надежду на выход из темного лабиринта, а на самом деле лишь уводящим все дальше во мрак. Говоря все это, я еще раз хочу подчеркнуть, что настоящая свобода и достоинство человека идут рука об руку. Там, где попирается и унижается человеческое достоинство, не может быть свободы. Но попробуйте отыщите хотя бы одного пьяницу, который не попадал бы в унизительные ситуации, не ронял бы своего человеческого достоинства. Вы скажете мне: но человеческое достоинство попирается и унижается вовсе не только тогда, когда человек тянет за собой хвост пьяных грехов. Да, это верно. Не надо обладать особым воображением, чтобы отыскать подобные примеры. Причем примеры самого различного ранга. Ибо достоинство наше одинаково унижается и неким швейцаром, привратником, не пущающим нас в свои владения, и неким высокопоставленным чиновником, решающим за нас, что нам можно читать, а что — нет, какие данные, допустим, по проблеме алкоголизма, нам позволительно знать, а какие — нет. Все это одного поля ягоды. Они произрастают там, где царит все та же холопья психология: что можно барину, то, естественно, нельзя холопу.

И опять словно бы раздался предостерегающий, фиксирующий щелчок в сознании Щетинина. На мгновение ему вдруг даже почудилось, что Устинов сейчас нарочно дразнит его такими речами. Понимает же он, догадывается, в какой роли сюда сегодня пришел Игорь Сергеевич. Вот уж поистине неразумное упрямство! Трактор Иваныч!

— …Смирение, покорное признание за сильными мира сего права на попрание твоего достоинства — это в конечном счете оборотная сторона любого хамства и властительного своеволия. Но если у человека после перепоя трясутся руки и проступает испарина, о каком уж сознании собственного достоинства может идти речь! Вот почему я и говорю: пьянство, именно пьянство, как ничто другое, питает холопью психологию. Тот, кто сам постоянно пребывает в грязи, вряд ли имеет моральное

право ратовать за всеобщее очищение! Достоинство человека, его гражданское мужество и трезвость неразделимы, вот к какому выводу я хотел подвести вас сегодня. Наше достоинство — это самая большая наша ценность, давайте же не забывать об этом!..

Устинов замолчал. Несколько мгновений тишина стояла в гостиной. И Щетинин должен был признаться самому себе, что он тоже не сразу смог стряхнуть ту странную власть, которую имел над ним голос этого человека. Потом все задвигались, зашевелились, Устинов объявил перерыв. И тогда только Игорь Сергеевич обрел свою прежнюю уверенность и решительно направился к столику, за которым все еще продолжал сидеть Устинов.

— Евгений Андреевич, — сказал он, — поскольку дела, к сожалению, вынуждают меня сейчас покинуть ваше заседание, я хотел бы перекинуться с вами несколькими словами.

— Пожалуйста, — ответил Устинов все с той же суховатой сдержанностью, с какой он давеча кивнул Игорю Сергеевичу. — Я к вашим услугам.

— Как я понимаю, — начал Щетинин, — это всё люди, бросившие пить…

— Да, — согласился Устинов. — Только мы обычно не говорим: бросившие пить. Мы говорим: сознательно избравшие абсолютную трезвость.

— Хорошо. Пусть так. И выбор этот, как вы считаете, они сделали с вашей помощью?

— Да. Собственно, здесь мы собираемся уже для того, чтобы закрепить достигнутое. Ну, и конечно, ради общения. Это тоже очень важно. А сам прием тех, кто обращается ко мне за помощью, я обычно веду не здесь, я веду его в заводском профилактории. Сюда же люди приходят уже потом, после нескольких сеансов…

— Сеансов лечения?

— Нет, лечения — это неточно. Я не столько лечу, сколько убеждаю. Убеждаю словом, мыслью. Я очищаю сознание.

— Хм. Это какой-то непривычный термин, — сказал Щетинин. — Ну да ладно. И что потом?

— А потом, как правило, они приходят сюда. Не все, разумеется. Только те, кто хочет.

— А есть такие, что не хотят?

— Конечно. Люди разные. Одних общение с себе подобными укрепляет, других тяготит. С такими я обычно занимаюсь индивидуально.

— Ясно, ясно, — покивал Щетинин. — Это все, конечно, хорошо. Но вот не кажется ли вам, что тематика ваших занятий… или собеседований… не знаю, как сказать лучше… если судить по тому, что я услышал сегодня, как-то выходит за рамки… Это что, всегда так?

— Да, — сказал Устинов с подчеркнутой твердостью, как бы даже с некоторым вызовом.

— Вот это напрасно! — произнес Щетинин сожалеющим тоном. — Вы вторгаетесь в такие области, где любая неточная формулировка чревата серьезными последствиями, грозит обернуться идейной, политической ошибкой. Я понимаю, многое вы, может быть, говорите в запальчивости, но где гарантия, что все слушатели правильно истолкуют ваши слова?

— Что вы имеете в виду? Конкретно? — словно бы не спросил даже, а потребовал ответа Устинов. Этот тон его неприятно задел Игоря Сергеевича. В конце концов, он и так старался высказать свои претензии в максимально деликатной форме. Так ли будут разговаривать с Устиновым, если дело завертится?

— Я думаю, вы и сами прекрасно понимаете, что я имею в виду, — сразу придав своему голосу холодную официальность, сказал Щетинин. — К чему, например, эти странные рассуждения о больном обществе, о каких-то метастазах? О холопьей психологии? Вы, что же, хотите сказать, что у наших советских людей — холопья психология?..

— Я хотел, Игорь Сергеевич, сказать лишь то, что сказал, и ничего больше.

— Ясно, ясно… — снова быстро бормотнул Щетинин. Не собирался он сейчас вступать в дискуссию с Устиновым. Это, если надо будет, сделают в другом месте. — А к чему, спрашивается, эти призывы к борьбе? С кем вы призываете бороться? И кого?

— Видите ли, Игорь Сергеевич, — явно заставляя себя сдержаться, с нарочитым, как показалось Щетинину, спокойствием сказал Устинов, — свою задачу я вижу не только в том, чтобы побудить людей расстаться с пагубной привычкой. В конце концов, это, бывает, можно сделать и другими способами. Вон зашили ампулу — и человек волей-неволей не пьет. А что у него там в душе творится, мы не знаем. Может быть, он как часа избавления ждет того момента, когда действие ампулы прекратится. Сплошь и рядом так и случается. Так что это лишь полпобеды. Психология-то у подобного человека прежняя остается — психология пьющего. Разумеется, и временное воздержание — благо, но мало этого, очень мало! Не решение это проблемы!