Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
Голос его сорвался, перешел в хрип. Веретенников нервно сглотнул, потер виски и продолжал дальше:
— Я знаю, Евгений Андреевич, как много вы сделали для меня. Потому мне и стыдно перед вами. Вы и сейчас не теряете надежды спасти меня, как спасали два года назад, как спасали и спасаете многих других. Никто больше не стал бы возиться со мной так, как возитесь вы. Кому я нужен такой, кроме матери… — При этих словах, при упоминании матери лицо Веретенникова вдруг болезненно скривилось, и он торопливо поднес руку к глазам. — Черт, нервы… — пробормотал он. — Простите. Да, я знаю, вы не отвернетесь, вы будете меня спасать, даже если я приползу к вам на брюхе, как издыхающая собака. Моя мать говорит: вы — святой человек… — Веретенников опять сделал паузу и судорожно сглотнул. — Наверно, она права. Но у святых есть одна слабость. Вы уж простите меня,
Веретенников заметил, что Устинов хотел что-то возразить.
— Погодите, Евгений Андреевич. Я договорю, и вы убедитесь, что я прав. Вот только ответьте мне сначала на один вопрос. Всех ли, кто приходил к вам за помощью, вам удалось спасти? Или нет, не всех? А?
Устинов шевельнулся в кресле, словно бы укладывая удобнее свою изуродованную руку.
— Нет, — сказал он, хмурясь. — К сожалению, не всех.
— Вот видите! — воскликнул Веретенников, словно бы обрадованный этим его ответом. — А почему, почему, скажите, не всех? Почему до девяти человек доходит ваше слово, а до десятого — нет? Почему?! Вы скажете сейчас: разная внушаемость или что-нибудь в этом роде. Чепуха! Это, как говорится, дело техники. Не в этом суть. Причина не в этом. А в чем? Я отвечу вам — в чем! Я знаю.
Он замолчал. Как будто ему надо было собраться с силами, чтобы произнести решающее слово. Устинов смотрел на него сейчас с пристальным интересом, и в то же время, казалось, печаль проглядывала в его глазах.
— Да. Я знаю, — произнес наконец Веретенников с нажимом. — У вас тот находит спасение, кому есть в о и м я ч е г о спасаться! Понимаете? Кому есть за что ухватиться в этой жизни! Ну? Что вы скажете? Вы согласны со мной?
— Да, согласен, — медленно ответил Устинов, словно бы продолжая еще размышлять над словами Веретенникова. — Только бы… только бы я вот что добавил: человек ведь и заблуждаться может… тем более в таком состоянии, в каком он сюда приходит… Ему кажется, все рухнуло и ухватиться, как вы сказали, не за что, а на самом деле…
— Ну, а если… — с тоской, с отчаянием выговорил Веретенников, и пальцы его, сжимавшие подлокотник кресла, вдруг побелели от судорожного напряжения, — если д е й с т в и т е л ь н о в с е р у х н у л о?
— Это кажется, — сказал Устинов. — Поверьте мне, Леонид Михайлович, всегда остается что-то, ради чего стоит жить…
— Не-ет… — Веретенников помотал головой, словно от зубной боли. — Не-ет, Евгений Андреевич, не утешайте… Я ведь тоже кое-что повидал в жизни и знаю… Так что не надо меня утешать. Я главного ведь еще вам не рассказал, Евгений Андреевич… главного… Того, что вот здесь у меня, — он ткнул себя рукой в грудь, — жжет… Мы мыслью себя тешим, будто любую свою вину искупить можно, будто любой грех отпускается… А это не так! Мы думаем, будто сами своей жизни хозяева: сегодня так ее повернул, а завтра этак — вот все и в порядке. Да-да, мы слишком уверовали в то, что все можно поправить. Мы о жизни печемся, а о с у д ь б е не думаем. Улавливаете мою мысль? — Ребячьи белесые бровки на лице Веретенникова мучительно изогнулись, как будто он сам сейчас пробивался к чему-то необычайно важному для себя. — Древние греки это хорошо понимали. Рок! Рано или поздно он настигает человека. Хотя при чем здесь древние греки? Не слушайте меня, Евгений Андреевич! Скажите: заткнись, Веретенников, ты и тут заболтать все словами хочешь! Собственную подлость в красивую упаковку норовишь упрятать, чтобы не так дурно пахло. Древние греки! Рок! Преступление и наказание! Страсти господни! А просто подлецом, обыкновенным вульгарным мерзавцем быть не угодно ли? Простите, Евгений Андреевич, — с усталостью вдруг перебил сам себя Веретенников. — Я действительно заговорился. И вас своими словесами запутал. А все проще. Что уж тут мудрить. Дело в том, что…
И Веретенников, сбиваясь, с трудом подыскивая слова, начал рассказывать Устинову о Клаве, о прошлых своих отношениях с ней, о последнем своем появлении в ее квартире…
Устинов слушал, не перебивая, внешне он был спокоен, только потирал, поглаживал машинально изуродованную свою руку, как бы пытаясь унять застарелую боль. И лишь когда упомянул Веретенников о встрече в распивочной с приятелем
— Ну вот, а остальное вы уже знаете… — закончил Веретенников свою исповедь. — Финита ля комедия. Я конченый человек, Евгений Андреевич. Вы не представляете, что это для меня значило. Я ведь как за последнюю соломинку за эту надежду ухватился. И всё. Крах. Нет больше смысла.
— Смысл всегда есть, пока мы живем, — сказал Устинов.
— Пока мы живем! Вот именно — пока мы живем. А если мне жить не хочется?! Если меня нет уже? Вот я сижу перед вами, рассуждаю о чем-то, пыжусь, а меня уже нет. Я н е с у щ е с т в у ю. Точка. Кончился Веретенников.
— Бросьте, — сердито сказал Устинов. — Вот это уже действительно пустые слова. Это полоса отчаяния. Ее надо преодолеть.
— Во имя чего? Во имя чего, Евгений Андреевич, дорогой! Смысла-то нет! Помните, я вам рассказывал, как я, пьяный, однажды провалился в свежевырытую могилу? И уснул. Потом просыпаюсь и не могу понять, где я. Ночь, дождь идет, темнота и стылость промозглая. Я встать, вылезти пытаюсь, а со всех сторон — слизь глиняная и уцепиться не за что. Руки скользят, только ухватишься вроде — тут же земля, мокрая, оползает. До сих пор это ощущение страшное помню. Так и теперь. Не выбраться мне, Евгений Андреевич. Не выбраться. Смысла нет. Вот что главное. Ничего же не осталось, Евгений Андреевич! Ни-че-го! — с надрывом проговорил Веретенников и обхватил опять, сжал голову руками.
— Смысл есть, — все с той же мягкой настойчивостью повторил Устинов. — Поверьте мне, смысл есть. Вот вы спрашиваете: жить ради чего? Да ради того хотя бы, чтобы других с п а с т и, п р е д у п р е д и т ь… Чтобы другие не повторили ваш путь. Даже когда человек гибнет, у него остается эта возможность — кричать миру: осторожно! здесь гибель! Вот в чем смысл.
— Чужие ошибки никого ничему не учат, — сказал Веретенников.
— Напрасно вы так думаете. В любом случае надо пытаться. Предостеречь, избавить людей от тех страданий, которые вы испытали сами, — и в этом, вы скажете, нет смысла? Знаете, когда я только-только начинал заниматься тем, чем занимаюсь теперь, я сказал себе: если тебе удастся спасти хотя бы одного — о д н о г о человека, твоя жизнь уже будет оправдана. Разве не так? Вы не согласны со мной?
— Вы — другое дело, Евгений Андреевич.
— А вы? Вы? Передайте людям свой опыт, пусть горький, пусть страшный, но — передайте! Вы же умеете это делать!
— Вы что — о моем писательстве? — криво усмехнулся Веретенников. — Так знайте: я на нем крест поставил. Нет такого писателя Веретенникова. Нет и не было. И не говорите мне про труд, про терпение. Я тут пробовал, с утра до вечера за письменным столом просиживал, штаны протирал. А что толку? Я ведь и половины того, что умел, что мог когда-то, теперь не могу. Чувствую я это, знаю. Других можно пытаться обманывать, а себе-то зачем врать? Поздно, Евгений Андреевич. Все пропито: и ум, и талант — все пропито. Мозг мой наполовину водка съела, вы сами это знаете. А водить по бумаге склерозным пером — нет уж, спасибо!
— Вот это мне нравится! — неожиданно сказал Устинов. — Наконец я живого человека перед собой вижу! Ваше недовольство собой, оно как раз…
— Ах, оставьте, Евгений Андреевич, — перебил его Веретенников. — Я знаю: вы хороший утешитель. Это ваша профессия. Но не надо. Это ничего уже не изменит. Я действительно поставил крест на литературных забавах. Еще не хватало мне в графомана превратиться. Я это давно понял, еще до встречи с Клавой, только сам себе не хотел признаваться. А тут вдруг — проблеск! Надежда! Судьба дарит мне сына — подумать только! Вот оно, оправдание твоей жизни, говорил я себе. Поверите ли, слезы у меня на глазах выступали, когда я думал об этом! — Опять странная какая-то страдальческая улыбка поползла по лицу Веретенникова. — А в глубине души я уже знал, догадывался, что судьба опять ткнет меня носом в собственное дерьмо. Вот так-то оно, Евгений Андреевич. На чем, как говорится, сели, на том и слезли.
— Вы ожесточены сейчас, — сказал Устинов. — И вы замкнулись, вы сосредоточены только на самом себе. Вы совсем не думаете о других людях. А они нуждаются в вас.
— Кто же это, интересно бы знать?! — хрипло спросил Веретенников. Чувствовалось, что он уже измотан этим долгим разговором. Болезненная чернота сгустилась под его глазами, и испарина выступила над верхней губой.
— Ваша мать хотя бы, — сказал Устинов.
Веретенников не отозвался. Он молчал, опустив голову.
— А Клава?