Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Ну и ну! Писатели нашлись! Грамотных больно много развелось! Все пишут! — бормотал Щетинин раздраженно.
— А ты чего злишься? Неправильно разве пишут? Или правда глаза колет? — сразу отозвалась Лида.
— Правда! Любую правду, к твоему сведению, так можно вывернуть, что от нее один вред будет. Правдолюбцы какие! Алкаши бывшие! — возмущение распирало Щетинина.
Через некоторое время опять позвонил КБФ.
— Ну как? Ознакомился? Что скажешь?
— А что говорить, Константин Борисович? Дело известное:
— Ты это не мне, ты это завтра Генеральному скажи, — чуть посапывая по своей привычке, отозвался КБФ. — Сейчас как раз вопрос о присуждении Знамени решается. Так что ему все это очень интересно будет:
— А я и скажу. Отмалчиваться не буду. Это, если хочешь знать, политической провокацией попахивает, такое письмо. Клевета на рабочий класс. Выходит, рабочий коллектив своего же брата, рабочего, травит, — это они хотят сказать?
— Ты в высокие материи не забирайся. Генеральный, сам знаешь, этого не любит. Ты факты давай.
— Дам и факты, — Щетинин уже справился с первой оторопью, и с первым — слепым — раздражением. Он чувствовал, что КБФ растерян и что явно намерен подставить его, Щетинина, под директорский гнев. «Ну что ж, посмотрим, может, это и к лучшему, — подумал Щетинин. — Я, по крайней мере, не буду жевать мочалу».
— Вот попомни мое слово, — продолжал он. — Газета еще извиняться станет перед нами. Подумаешь — Ягодкин! Он пить бросил, так хочет, чтобы ему звезду героя на грудь повесили. Возможно, он вообще тронутый, есть у меня такие сведения.
— Ну уж ты так круто не забирай, а то мы с тобой живо в зажимщики критики угодим, — сказал КБФ, но по тону чувствовалось, что доволен он был Щетининым, нравился ему боевой настрой своего зама.
— Ученого учить — только портить, Константин Борисович, — отозвался Щетинин.
— Ну, ладно, я тебя от хоккея небось оторвал. Иди досматривай. Наши там чехов раскладывают. А Генеральному, значит, я так и доложу, что ты, мол, владеешь этим вопросом.
Так оно и есть. В самую точку. Догадки Щетинина оправдались.
На следующий день, с утра пораньше, еще до начала смены заскочил Игорь Сергеевич в третий цех. Рабочие сразу окружили его. Здесь же был и Ягодкин, стоял в стороне, смотрел исподлобья.
— Ну что, братья славяне, прославились на весь город? — спросил Щетинин. — А? Что делать-то теперь будем?
— Это дядю Сашу спросить надо! — выкрикнул кто-то. — Ягодкина! Его рук дело!
— В газету-то зачем писать было? На весь город позорить? Сами, что ли, не разобрались бы?
— Выходит, алкаши одни у нас в цехе! Вранье это! На свои кровно заработанные чего ж и не выпить рабочему человеку! Это никто не запрещает!
— Мы тоже можем в газету написать! Выходит, каждый что захочет, то и напишет?!
— Гордости у людей
— Теперь наш цех в любую дырку станет затычкой. Кругом будем виноватые.
— Сами бы на себя лучше посмотрели, чем о других писать!
— Небось и премии теперь лишат, а, граждане-товарищи?
— Это у нас быстро! За этим дело не станет. Ничего, дядя Саша тебе премию заплатит. Он нынче у нас богатый, на кефир перешел.
— Ладно, побазарили и хватит. Чего языком трепать. Все одно нас никто не спросит.
— Почему это не спросит? Еще как спросят! Так спросят, что не обрадуешься!
— Третий цех завсегда страдает! Нашли козлов отпущения!
— Вот потому и козлы, что сами себя на весь город позорим!
— Больно умные все стали!
— Опровержение надо составить!
— Точно! Опровержение! Мол, не позволим пятно ложить на рабочего человека, в душу ему плевать!
— Погодите, погодите! — поднял руку Щетинин. — Что-то больно вы распаляетесь, — сказал он с шутливой укоризной. — Чтобы опровержение писать, факты нужны. А факты — они против нас. Была в цехе драка? Была.
— Да разве ж это драка, Игорь Сергеевич? — откликнулся живо приземистый парень в замасленном берете. Фамилии его Щетинин не помнил. — Так, вроде разминки. Да неужто работяга с работягой не договорится? Ну, виноват Матрехин, так он и сам это признает, без газет всяких.
— Верно! Зачем лишнюю хреновину разводить? Пусть Федька повинится перед дядей Сашей, и дело с концом!
— А что?! Я всегда готовый! — выкрикнул Матрехин. — Я говорю: дай пять, дядя Саша, давай мириться! Нас партия, говорю, к чему призывает? К политике мирного сосуществования!
Кто-то засмеялся, улыбки побежали по лицам.
— Юморист! Ну и юморист, Федька!
— Не, я серьезно. Дядя Саша, давай мириться! — Он двинулся к по-прежнему стоявшему в стороне Ягодкину. — Слышь, дядя Саша? Хочешь, я тебя поцелую?
— Отвали, гнида вонючая! С ханыгами своими целуйся!
Вроде бы сквозь зубы процедил эти слова Ягодкин, но их услышали все.
— Слышали?! Все слышали? — вскрикнул Матрехин. — И вы, Игорь Сергеевич, будьте свидетелем, как оскорбляют рабочего человека!
— В гробу я видал таких рабочих! — сказал Ягодкин.
— Ну зачем же так! — с мягким увещеванием в голосе произнес Щетинин. Он чувствовал, что большинство из тех, кто толпился сейчас здесь, уже настроились на мирное разрешение конфликта, и теперь были явно разочарованы, недовольны непримиримостью Ягодкина. — Человек к вам с миром, вину свою осознал, а вы так… сразу…
— А он у нас завсегда такой! — сообщил парень в замасленном берете. — Завсегда в бутылку лезет!
— Не! — тут же отозвался чей-то голос. — Ему в бутылку теперь нельзя. Он на бутылки мораторий наложил.