Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
И снова в толпе послышались смешки.
— Рады?! Загоготали? — как бы даже сочувственно, жалеюще проговорил Ягодкин. — Да что ж вы за люди такие, если пьяницам даете над собой верховодить? За полбанки совесть свою продаете! И вы, Игорь Сергеевич… — неожиданно поворачиваясь к Щетинину, добавил он. — Вы… я думал… вы — коммунист с большой буквы, а вы…
— Но-но! Вы все-таки выбирайте выражения, Александр Петрович! — предостерегающе перебил его Щетинин.
— А! Выбирай тут, не выбирай, все одно… — Ягодкин махнул рукой и пошел прочь.
— Ну что же, по-моему, все ясно, — сказал Щетинин. — Поговорили мы с вами неплохо, откровенно, во всяком случае. И выводы, я думаю, из этой истории делать надо нам всем, без исключения. Недостатки у нас, конечно, есть, но если мы всем миром, коллективно на них навалимся, то дело пойдет. Сейчас главное — не раздувать страсти, как это делают некоторые, а дружно, всем вместе, потрудиться так, чтобы не ударить в грязь лицом. Тем более что живем мы с вами, товарищи, в замечательное время, время больших свершений, когда весь наш народ с чувством небывалого воодушевления…
В общем, Щетинин остался доволен тем, как прошло это импровизированное собрание.
— Так даже лучше, без лишней официальности, по-простому, по-рабочему, — говорил он чуть позже начальнику цеха, сидя у него в конторке. — А ответ для газеты, я думаю, надо соорудить примерно в таком роде: мол, факт непреднамеренного… как бы это сказать… получше… непреднамеренного применения физической силы по отношению к Ягодкину А. П. Матрехиным Ф. Г. действительно имел место. Факт этот получил должную оценку в рабочем коллективе. Матрехин Ф. Г. свою вину осознал, администрацией цеха он лишен премии на… на сколько? — ну, на двадцать пять процентов. Вместе с тем нельзя не отметить, что, характеризуя обстановку в цехе, авторы письма допустили… нет, лучше так: авторы письма встали на путь грубого искажения фактов, огульного охаивания коллектива цеха, славного своими трудовыми традициями. Это вызывает законное возмущение рабочих… Ну и так далее… А к Ягодкину ты присмотрись; что-то, и верно, больно он остервенел последнее время…
— Видать, охота мужику выпить, а нельзя… как тут не остервенеешь! — хохотнул начальник цеха. — Жаль его. В общем-то, неплохой он дядька. Только малость с приветом.
— В том-то и беда, что с приветом, — откликнулся Щетинин. — Заведется один такой смутьян в коллективе — он весь коллектив перебаламутит, будешь в день по три объяснительных писать. А так-то
Энергичный, подтянутый, шагал Щетинин через заводской двор. Похрустывали под ногами лужицы, затянутые утренним осенним ледком. Холодный воздух бодрил, освежал разгоряченное его лицо. Щетинин пребывал в том особом состоянии деятельного возбуждения, когда мысли его сами собой складывались так, словно он произносил их с трибуны.
«Мы — за здоровую, деловую критику. Она помогает нам жить и работать, помогает изживать недостатки, которые, чего греха таить, еще есть у нас. Однако подлинная принципиальная критика не имеет ничего общего с критиканством. Жаль, что не все понимают это. Приходится констатировать, что даже наши уважаемые печатные органы порой оказываются не очень разборчивы в тех средствах и методах, которыми пользуются. А ведь это очень сильное оружие, и пользоваться им нужно ответственно. Так, «Вечерняя газета» опубликовала письмо неких членов так называемого клуба поборников трезвости, шельмующее рабочих нашего объединения. Я думаю, прежде чем печатать это письмо, газете следовало бы поинтересоваться тем, что же это за клуб и каковы его идейные установки. И тогда бы сотрудники газеты могли бы без особого труда выяснить, что члены этого клуба, как это ни удивительно, порой позволяют себе являться на свои заседания в столь «трезвом» состоянии, что еле держатся на ногах, и что руководит этим клубом человек, пропагандирующий перед своими слушателями взгляды, явно почерпнутые из арсенала враждебных нам «радиоголосов». Я не буду сейчас подробно говорить об этом — думаю, у меня еще появится такая возможность, — приведу лишь один пример. Достаточно сказать, что руководитель этого клуба Устинов неоднократно утверждал, будто наше государство спаивает народ. Вряд ли может быть что-то фантастичнее и нелепее этого утверждения. Не случайно бывшие коллеги Устинова отказали ему в праве читать лекции по линии общества «Знание». Тем не менее нашлись доброхоты, которые приютили и пригрели этого ученого в кавычках. Стоит ли после этого удивляться тому, что ученики оказываются достойными своего учителя? Имеют ли они моральное право поучать наших тружеников, как им жить, как им строить свои отношения в коллективе? Так и хочется спросить: а судьи кто? Печально, что газета не сумела разобраться в этом. Думаю, было бы полезнее, если бы на своих страницах она дала идейный отпор так называемому «борцу за трезвость» Устинову и помогла разобраться в его истинной сущности всем тем, кто сейчас слепо и доверчиво идет за ним…»
…Через два дня Щетинин и правда произнесет эти слова с трибуны пленума райкома. И по той напряженной тишине, которая установится в зале, поймет: он не ошибся. Это попадание в десятку.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ЛОМТЕВ
Вчера мы работали на овощебазе. Руководил нами, распоряжался и командовал какой-то полупьяный мужик в ватнике. В конторке два других овощных аборигена, тоже уже принявшие с утра дозу горячительного, громко выясняли свои отношения. Мат стоял такой, что хоть уши затыкай. И никто из наших, в том числе и я, не возмутился, никому не пришло в голову повернуться и уйти. Нет, все продолжали работать. Как будто так и надо. Привыкли. Еще даже заискивали перед нашим распорядителем, ибо, как выяснилось, в его власти было отпустить нас пораньше. Прежде ко всему этому я относился как-то безразлично, а теперь все вскипало и переворачивалось у меня внутри от возмущения.
Сегодня я заявил Хоботову, что если в следующий раз повторится нечто подобное, я тут же поворачиваюсь и ухожу. И еще постараюсь всех остальных увести за собой. В знак протеста. И гори эта их база синим пламенем.
— Да ты соображаешь, что тогда будет! — сразу взвился Хоботов. — Мне это, что ли, нужно?! На меня давит дирекция, на дирекцию — райком… Производственная необходимость, сам понимаешь… Дело-то общее, государственное, сами, если что, без картошки останемся…
— Вот пусть и останемся, — упрямо сказал я. — Может, тогда кто-нибудь почешется…
— Кто-нибудь, может, и почешется, а нас с тобой почешут, это уж точно! — расхохотался Хоботов. — И директору выговорешник влепят.
— Пусть, — сказал я.
— Ишь ты, распустыкался! — ответил мне Хоботов. — Что-то больно ты храбрый стал. А я тебе скажу откровенно, если ты сам не понимаешь: не в твоем положении сейчас характер показывать. И не в твоих интересах. Понял? Я бы на твоем месте сидел и скромно посапывал бы в две дырочки. Или ты думаешь, все твои грехи уже похерены? О доблестях твоих никто уже и не вспомнит? Вспомнят, можешь не сомневаться! Так что лучше ты не высовывайся, это мой тебе совет. Тоже мне — борец за справедливость! Ну, ты даешь, Ломтев!
Своим протестом я, оказывается, лишь развеселил его. По этому случаю он даже рассказал мне парочку свежих анекдотов, и на этом наш разговор закончился. Он не воспринимал меня всерьез. И, наверно, был прав. Ведь достаточно кому-то произнести: «А-а, так это тот Ломтев, который…» — и многозначительная усмешка доскажет все остальное. Так что не тебе, товарищ Ломтев, учить начальство, все верно.
Этот след еще долго будет тянуться за мной. Иногда я думаю даже: может быть, мне поискать другую работу? Перейти куда-нибудь, где никто не будет знать о прошлых моих художествах? Уж если начинать новую жизнь — так менять разом все! Но потом я говорю себе: а не малодушие ли это попискивает в тебе, дорогой товарищ? Нет уж, будь любезен: умел горшки бить, умей и черепки считать. Ты здесь, з д е с ь должен доказать, что стал другим человеком. «А кому доказывать? — тут же спрашивал я себя. — Хоботову, что ли?» — «А почему бы и не Хоботову? Ему-то, может быть, как раз в первую очередь».
Одним словом, как ни рассуждай, а вывод все-таки лишь один: уж если ты решил обрести самоуважение, то не начинай с поблажек и послаблений.
Как хочется все-таки отыскать хоть какие-нибудь оправдания для себя, для своего прошлого, как старательно мы порой это делаем! Как баюкаем мы свою совесть, находя достойные и, разумеется, вполне объективные причины своих слабостей и пороков, своих постыдных поступков и позорных провалов!
Вот и я теперь, оглядываясь назад, готов шею вывернуть, лишь бы изыскать пристойные объяснения того, что произошло со мной. Ведь куда как приятнее и благороднее сознавать себя жертвой времени или суровых обстоятельств, чем обыкновенным безвольным неудачником!..
У кого-то я однажды вычитал мысль, будто ничто так не развращает нас, ничто так не растлевает и характер и волю, как не востребованные обществом возможности, как способности, которые остаются нереализованными. И если считать это утверждение правильным, я как раз и есть самый натуральный человек невостребованных возможностей.
Каретников, например, называет наш НИИ шрифтов театром абсурда. И он недалек от истины.
Чего стоила, например, та ученая дама, которая на первых порах оказалась моим руководителем! Всю жизнь, считалось, она занималась исследованиями одной темы: «Газетный шрифт и его восприятие различными возрастными категориями». Ее открытия, как правило, не простирались дальше того, что читатели возрастной категории от 50 лет и выше при чтении газет «нередко пользуются специальными оптическими устройствами, состоящими из двух линз и оправы»… Зато как клокотала она энергией, как закатывала глаза от гордости, как впадала едва ли не в экстаз, когда отделу поручили провести научное обоснование выбора шрифта для двухтомного собрания сочинений весьма видного тогда, а ныне уже почти совершенно забытого политического деятеля! О, это была целая эпопея! Яков Аркадьевич не отставал от нее в своем служебном рвении, в благоговении перед величием задачи, им порученной. Образцы шрифтов то развешивали на стенах, то раскладывали на полу, и уже упомянутая дама то разглядывала их через лупу, то зачем-то громоздила табуретку на стол и, забравшись на это хрупкое сооружение, едва не касаясь головой потолка, озирала, так сказать, с высоты птичьего полета образчики изучаемого шрифта. И все это длилось часами, днями, даже неделями. Совещание проводилось за совещанием, комсомольское собрание, профсоюзное — все сотрудники призывались проникнуться пониманием чрезвычайной важности и почетности порученного им дела. Это была едва ли не единственная на моей памяти полоса кипучей деятельности, захватившая наш отдел. Имела ли эта деятельность хоть какой-нибудь практический смысл — это так и осталось для меня загадкой: через некоторое время я обнаружил, что двухтомник был благополучно набран и отпечатан шрифтом, отличным от тех, вокруг которых велись в нашем отделе столь бурные дебаты… Вероятно, это попросту был тот шрифт, который оказался в наличии в типографии.
Работать рядом с людьми, которых ты в глубине души не уважаешь, считаешь смешными, ничтожными, потешаться над их нелепыми потугами выдать мыльные пузыри за нечто значительное и многотрудное, и вместе с тем каждодневно улыбаться им приветственно, внимать их рассуждениям и покорно выполнять их указания — уже одно это разве не есть признак нравственного падения? И не там ли, не в этих ли неестественных отношениях, не в том ли, что хоть и вынужденно, как казалось мне, но я тоже играл отведенную мне роль в этом театре абсурда, в этом раздвоении между желаемым и действительным, и крылись истоки моего погружения в пьянство? Разве я не пытался таким образом уйти, укрыться от реальной, окружавшей меня жизни?..
Да, что ни говори, а мы действительно мастера придумывать запоздалые оправдания!
Оказывается, мне надо заново учиться тому, что я назвал бы искусством времяпрепровождения. Я вдруг обнаружил, что, с тех пор как перестал пить, у меня, в моих вечерах например, образовались пустоты, которые я не знаю, чем заполнить. От многого, что интересовало меня когда-то прежде, я успел отвыкнуть. Каких-либо особых увлечений у меня нет. Если и были, то сплыли. В юности я увлекался шахматами, играл в волейбол — где все это? Есть люди, которые увлечены работой. Для меня, ясное дело, это не тот случай. Я не коллекционер, не рыбак, не охотник, не садовод — этих «не» можно набрать бесконечное множество. Что же остается? Друзья? Общение с ними? С кем? С Покатиловым? С Юркой Хвощем? Так без бутылки они что автомобиль без бензина. Это любимое Юркино выражение. С другими же моими друзьями, с кем я был близок в юности, связь давно прервалась. Не до них мне было. Пойти со Светланой в гости? Так где гости, там и застолье. Сразу начнется: как не пьешь? да почему не пьешь? — да едва ли не соболезнования. Противно. Как говорит один мой знакомый, нынче непьющему человеку и податься некуда.
Шутки шутками, а превращаться в диванно-телевизорное существо у меня нет охоты.
Проблема!
У Лариски день рождения. Ей исполнилось восемь лет.
Сегодня пришли ее приятели — такие же, как она, второклассники. Пять девчонок и три мальчика. Светлана купила им пирожных, конфет, лимонада, накрыла стол. Ребята чокнулись лимонадом, а один мальчонка — розовощекий бутуз с оттопыренными ушами вдруг возгласил, опустошив свой фужер: «После первой не закусываю!» И все залились смехом. Так безудержно, так самозабвенно умеют хохотать только дети. Им было весело, а у меня вдруг защемило сердце.
Мне скажут: вот уж поистине — в доме удавленника нельзя упоминать о веревке. Так-то оно так, но тревожится и болит душа за этих ребятишек.
Не сами ли мы, взрослые, бросаем те семена, на всходы которых смотрим потом с горьким недоумением, отчаянием и слезами?
Из того, о чем говорили мы с Е. А. в Ленинграде, мне больше всего запала в память его мысль об алкогольной
Теперь пойдем дальше. Организм наш изначально не имеет потребности в алкоголе. Более того, он активно защищается от алкоголя. Помню, как мучительно рвало меня, как чувствовал себя совершенно больным, разбитым после первой моей неумеренной выпивки. Конечно же мне казалось тогда, что больше я ни за что и никогда в жизни не притронусь к водке. Смотреть даже на нее было невыносимо, отвратительно. Но… Прошло время, и все повторилось.
Так что же все-таки побуждало меня вновь тянуться к рюмке? Физическая потребность? Некий особый биохимический код, заложенный в моем организме? Дурная наследственность? И почему, спрашивается, мой предыдущий опыт, который в иных случаях так надежно предохраняет (мы не лезем в огонь, раз обжегшись; нас никто не заставит притронуться к той пище, которая однажды вызвала отвращение, и так далее и тому подобное), здесь не срабатывает, оказывается бессилен? Что за тайная работа происходит в нашем мозгу, какие неуловимые процессы совершаются для того, чтобы дезавуировать этот опыт, обесценить, стереть его, чтобы подготовить организм к очередному самообману? Вот это оставалось всегда для меня самой поразительной загадкой. Почему организм, еще недавно, казалось бы, содрогавшийся от одной мысли о выпивке, вдруг словно бы начисто забывал об этом и чувство опасности или хотя бы осмотрительности, самосохранения без следа растворялось в предзастольной эйфории? Подобно тому, как когда-то мальчонкой я пытался и никак не мог уловить момент перехода ко сну, границу между сном и бодрствованием, и решив ни за что не спать, вдруг все же обнаруживал себя благополучно выспавшимся, так и тут я спохватывался лишь тогда, когда наступало время в очередной раз каяться и давать зароки… Значит, было нечто в глубинах моего мозга, что незаметно, неуловимо переориентировало мое сознание, вновь, так сказать, настраивая его на «алкогольную волну»? Говорят, наиболее прочно то, что заложено в нас с самого раннего детства. И не с раннего ли детства вино, алкоголь в наших глазах уже имеет ореол праздничности и веселья, а выпивка непременно ассоциируется в нашем ребячьем мозгу с чем-то радостным и в то же время таинственно-недоступным детям? Так в подсознание наше закладывается своего рода алкогольный комплекс, так возникает алкогольная запрограммированность, которая для многих из нас оборачивается затем столь трагическим образом. И пока мы будем бороться лишь с пьянством, не придавая значения тому, что порождает эту алкогольную запрограммированность нашего сознания, мы вряд ли достигнем успеха…
Реальный жизненный пример в развитие вчерашней темы.
Кстати, я заметил: когда упорно думаешь над чем-то, жизнь сама помогает тебе, подбрасывает нужные примерчики.
Итак, сегодня у нас были гости — дальние Светланины родственники. Они редко заглядывают к нам, а тут заявились — поздравить Лариску. Сели ужинать. Светлана говорит:
— Только у нас теперь сухой закон. Мы отныне люди совершенно непьющие.
И тон у нее при этом какой-то и вызывающий и одновременно извиняющийся. Уже один этот ее тон неприятно покоробил меня. Хотя, честно сказать, я тоже испытывал какую-то дурацкую неловкость. Словно признавались мы в чем-то стыдном. Поразительно, но непьющему человеку у нас, оказывается, жить гораздо сложнее, чем пьющему. Наш ужин, во всяком случае, прошел в какой-то натянуто-принужденной атмосфере, словно в доме,, где лежит больной человек.
Конечно, можно было бы для гостей запасти бутылочку, но мне это делать противно. Да и Светлана не хочет тоже. Принципиально.
Позвонил Покатилов. Спрашивает:
— Ну как? Еще не оскоромился?
Я говорю:
— Нет, и не надейся.
Он, по-моему, все-таки никак не может поверить, что я не принуждаю себя, не осуществляю над собой ужасного насилия. И что не мечтаю в глубине души, как бы опять выпить. Да, честно говоря, и я бы еще совсем недавно в это не поверил. Что можно вот так — не прикасаться к рюмке и ощущать свое состояние как совершенно естественное. Но вот факт же.
Е. А. рассказывал мне, будто он обращался на телевидение с предложением в экспериментальном порядке отвести ему три раза в неделю по пятнадцать — двадцать минут. Он бы проводил сеансы для желающих бросить пить. Конечно, тут невозможно достичь того результата, что при личном контакте, но даже если бы для одного человека из сотни это оказалось спасением, игра стоила бы свеч. Но ему, ясное дело, отказали. Даже всерьез не приняли его предложения. Прислали какую-то отписку. Мол, телевидение работает для массовой аудитории, а не для узкого круга лиц, подверженных алкоголизму.
Вчера вечером дал Светлане почитать мой дневник — вернее, отрывки из него. Она уверяет, будто у меня «прорезался» литературный талант. Особенно ей понравилось описание нашего института и того, как мы выбирали шрифт для руководящего двухтомника. Светлана — человек увлекающийся, и посему она сразу принялась подбивать меня на то, чтобы я всерьез попробовал написать что-нибудь «вроде рассказа». В глубине души я думаю, ее еще напугали мои признания о «пустотах, которые я не знаю, чем заполнить». И вот она заботится теперь о том, чтобы подыскать мне подходящее хобби. Боится, конечно, боится, как бы скука и ощущение неприкаянности не толкнули меня опять на прежний путь. Во всяком случае, Светлана загорелась своей идеей. Она даже говорит, что у нее, мол, в Ленинграде есть знакомый ее знакомых, некий писатель Веретенников (что-то никогда не слышал такого писателя!), можно, мол, будет связаться с ним и попросить оценить с профессиональной точки зрения мои будущие опусы. Вот как далеко уже зашло дело в ее воображении! Когда-то в молодости она горячо верила в мою неординарность (да я и сам верил!), и теперь, видно, эта вера опять робко пробивается наружу. На мой-то взгляд, все это сильно смахивает на чисто детские наивные мечтания. Между прочим, оказывается, именно через знакомых Веретенникова Светлана в свое время узнала о существовании Е. А. Кстати, как раз это обстоятельство подкрепляет Светланину надежду на успех придуманного ею для меня занятия. Как человек, подверженный суевериям, она делит людей на «легких» и «тяжелых», на приносящих счастье или несчастье. Я ко всему этому отношусь, разумеется, с юмором.
Сегодня день рождения у одной из наших сотрудниц. Все скинулись по три рубля, планируется сабантуй. Я тоже дал трешку. Не хочется все же быть белой вороной. Хотя знаю, что деньги, конечно, пойдут на выпивку. Закуску и прочее принесла из дому сама новорожденная. Вероятно, Е. А. осудил бы меня за мою непоследовательность. Но что делать! Быть отщепенцем, на которого все станут показывать пальцами? Дав эту трешку, я как бы откупился от лишних вопросов и ненужных объяснений. На сабантуй я не пошел, сославшись на Светланино нездоровье. Впрочем, кое-кто при этом, по-моему, вздохнул с облегчением. Наверно, боялись, что опять запью. Большинство из них ведь, подобно Хоботову, следуют священной заповеди: «Пить надо уметь». И с одинаковым раздражением, по-моему, воспринимают и тех, кто не пьет вовсе, и тех, кто, по их мнению, пить не умеет, то есть делает это, не пряча концы в воду.
Я завидую людям, которые удовлетворены своей работой. Вот хотя бы Светлана. Она работает в библиотеке, делает пусть небольшое, но вполне реальное дело. И, по-моему, действительно любит его. Если сравнить, как мы рассказываем друг другу о том, что принято называть «рабочими буднями», то картина получится весьма выразительная. Во всяком случае, когда рассказываю я, то в воздухе так и слышится свист Ювеналова бича. Однако сарказм — слабое утешение, рано или поздно он разъедает душу.
Бежать надо мне из нашей конторы, бежать!
Но куда?
Иной раз мне кажется, я никуда уже не двинусь, я просто разучился совершать решительные поступки. А умел ли?
Вот именно — умел ли? Ну-ка перебери свою жизнь, много ли ты их обнаружишь? Ты из тех, кто привык плыть по течению.
Так что, дорогой товарищ Ломтев, вам еще надо, оказывается, учиться и этому искусству — искусству совершать поступки.
Сегодня я встретил Машу. Случайно мы столкнулись на улице, и, стыдно сказать, первым моим побуждением было сделать вид, будто я не заметил ее, проскользнуть мимо. Короче говоря, я растерялся. Но деваться было некуда, она уже увидела меня, однако не окликнула, а словно бы выжидала, как поведу себя я.
— Здравствуй, Маша, — сказал я.
— Здравствуй. Ну как ты? Как дела?
— Нормально, — ответил я. И добавил, усмехнувшись: — Я теперь трезвенник.
— Ну что ж, я рада. Я действительно рада за тебя, Витя.
Я видел, что она не кривит душой. Глаза ее смотрели на меня светло и чисто. Словно глаза ребенка.
— Маша, — сказал я. — Я очень, очень виноват перед тобой. Я знаю.
— Не надо, Витя, не мучай себя. Я действительно рада. Это главное. И не думай ни о чем больше.
Она всегда была чутким человеком, и сейчас она угадывала, что ни в чьем прощении я не нуждался так, как в ее. Я был ее должником и оплатить этот долг мне было нечем.
— Ну ладно, счастливо! — сказала она.
— Счастливо! — сказал я.
И мы разошлись, чтобы скорее всего не увидеться никогда больше.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
УСТИНОВ
Как мог он отпустить Веретенникова? Как мог?
Эта мысль мучила Устинова, тяжелые предчувствия не отпускали его. Все последние дни он испытывал недомогание, болело сердце. Пересиливая себя, он продолжал работать над письмом в ЦК, переписывал некоторые страницы по нескольку раз: ему казалось, что мысли и чувства, ложась на бумагу, выстраиваясь в цепочки фраз, утрачивают нечто очень важное. Ему хотелось, чтобы тот, кто возьмет в руки эти страницы, проникся бы его, Устинова, тревогой и болью. Слишком большие надежды возлагал он на это письмо, вся его жизнь теперь была в нем.
Работа, наконец, уже близилась к завершению, и это радовало бы, если бы не Веретенников. В назначенный день он не позвонил и не объявился. И телефон его не отвечал.
Зато позвонила Матвеева и сбивчиво, прерывающимся от волнения голосом сообщила, что она уже побывала дома у Веретенникова. Вести ее были неутешительны. Оказывается, в тот день, вернувшись от Устинова, Веретенников сказал матери что-то невнятное, потом нагрубил, они поссорились, затем он просил прощения, был очень взвинчен. Вдруг засобирался из дому, заявил, что уезжает на дачу к приятелю — мол, ему надо побыть одному, сосредоточиться. И ушел. «Елизавета Никифоровна совсем плоха, — добавила Матвеева. — Я бываю у нее каждый день, но от Веретенникова нет никаких известий».
«Возможно, это кризис, — думал Устинов. — И он найдет силы преодолеть его. Если бы так… Если бы так…»
И члены клуба поборников трезвости, на встречу с которыми, как обычно, вечером в пятницу пришел Устинов, тоже не могли добавить ничего нового о Веретенникове.
— Если бы знать хотя бы примерно, где он может быть, я бы съездила, я бы его нашла… — говорила Матвеева. Она всегда первой отзывалась на чужие беды. Бездеятельность в подобных случаях была для нее мучительна.
Однако никаких догадок о местопребывании Веретенникова ни у кого не было.
Зато, к удивлению Устинова, перед началом заседания в гости к ним вдруг пожаловал директор Дома культуры Семен Захарович Пятница. Был он улыбчивым человеком, но улыбка, постоянно блуждавшая на его губах, придавала лицу его не столько жизнерадостное, сколько отсутствующее выражение. Казалось, она обращена не к собеседнику, а к каким-то собственным, уже оставшимся позади переживаниям. И сейчас он тоже смотрел на Устинова с этой неопределенной улыбкой.
— Евгений Андреевич, ради бога извините, вы не могли бы уделить мне до начала занятий пяток минут, есть необходимость небольшого «тет-а-тета».