Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
— Нет-нет, я опаздываю, — сказал он. — Никаких пуговиц.
И хотя час с лишним оставался еще до трех, так и не дал ей укрепить эту несчастную пуговицу. В результате они чуть не поссорились. И когда дверь за ним захлопнулась, у Веры осталось чувство, будто из-за нелепого этого спора о пуговице она упустила, забыла сказать или сделать что-то важное.
Она смотрела, как шел Устинов в своем длинном драповом пальто через двор, и воспоминание о Веретенникове, о его маленькой фигурке, точно так же недавно пересекавшей двор, всплыли внезапно перед ней. Где он? Что с ним?
Она смотрела
…В приемную, где собирались все вызванные на бюро райкома, Устинов явился примерно за полчаса до начала заседания. Он увидел здесь Щетинина, с которым поздоровался издали коротким кивком, увидел и Семена Захаровича Пятницу — тот сразу подскочил к нему.
— Ну что, и тебя прищучили? А ты боялся — забудут! — сказал он с нервным смешком. При этом почему-то он обращался к Устинову на «ты». Возможно, считал, что именно так должны вести себя пассажиры потерпевшего аварию теплохода, которому быть на плаву остается какие-нибудь считанные минуты. Ожидание гибели уравнивает всех.
— Товарищ, подойдите сюда! — окликнула Устинова озабоченная девушка в очках, регистрирующая присутствующих. — Вы по первому вопросу? Как ваша фамилия?
Устинов назвал себя. В глубине души он почему-то по-прежнему был уверен, что фамилия его непременно должна существовать в списке. Однако девушка, дважды пробежав глазами по перечню фамилий, удивленно сказала Устинову:
— Вас нет, — она еще раз пошелестела своими бумагами: — Вы из какой организации?
— Да я, собственно, не из организации… — начал было Устинов, но озабоченная девушка уже не слушала его, потому что рядом с ее столиком возникла Серафима Петровна.
— Вот, Серафима Петровна, товарища почему-то в списке нет, а он…
Серафима Петровна с недоумением воззрилась на Устинова.
— Евгений Андреевич, я же, кажется, объяснила вам: если будет нужно, мы вас вызовем. Понимаете: е с л и б у д е т н у ж н о…
— Но я бы все же хотел… — начал Устинов, однако Серафима Петровна решительно перебила его:
— Евгений Андреевич, на бюро приходят не по собственному хотению. Вы же взрослый человек, должны понимать.
— Я и понимаю, — сказал Устинов с нажимом, уже раздражаясь. — Я понимаю, что имею право присутствовать на заседании, которое отчасти касается и меня…
— Ну какой же упорный человек, однако! — с досадой воскликнула Серафима Петровна, и ее высокая, тщательно сооруженная прическа возмущенно колыхнулась. — Поймите, мы вопрос обсуждаем в широком, так сказать, аспекте. Ваш же клуб — это частность, единичный пример. И вообще нам виднее, кого есть необходимость приглашать, а кого — нет…
— Но уж если я пришел… — вроде бы даже уговаривающие нотки послышались в голосе Устинова, хотя все внутри у него уже кипело от возмущения.
— Нет, нет, нет! Список утвержден самим Юрием Евстигнеевичем. От меня ничего уже не зависит. Я ничего не могу сделать.
— Но давайте тогда я сам поговорю с Юрием Евстигнеевичем, — предложил Устинов. — Думаю, он поймет…
— Да вы что! — в изумлении, граничащем чуть ли не с ужасом, выдохнула Серафима
Она ахнула, взглянув на часы, и исчезла, а Устинов остался, с таким чувством, будто его бесцеремонно отпихнули с дороги, как ненужную вещь. Злое упрямство вдруг накатило на него. Такое случалось с ним, когда приходилось делать почти безнадежные операции во фронтовом госпитале. Только зубы сжимались от ярости и упорства.
Он не ушел, продолжал стоять в приемной, прислонясь к стене. В конце концов, не ради же себя он старается, не свои интересы пришел защищать, должны же понять… Казалось, делом принципа вдруг стало для него теперь проникнуть за двойные, обитые дерматином двери.
— Товарищи, кто по первому вопросу, прошу приготовиться! — возгласила озабоченная девица. — Пожалуйста, проходите!
Двери распахнулись, и Устинов вместе со всеми тоже двинулся к ним. Однако возле него тут же негодующе сверкнули очки.
— Товарищ, а вы куда?! Вам же, кажется, было сказано…
— Дайте мне пройти! Пропустите! — резко сказал Устинов, чувствуя, как кровь хлынула ему в голову.
Девица заслонила собой дверь, даже руки раскинула.
— Товарищ, вы что, русского языка не понимаете?! Милиционера мне, что ли, вызвать?
«А что, ведь и вызовет, — ощутив внезапную усталость и сразу словно обмякнув, подумал Устинов. — И правда, откуда ей может быть известно, что я не какой-нибудь псих ненормальный?»
Он повернулся и покорно пошел прочь, чувствуя на себе осуждающие и недоуменные взгляды. Он получил в гардеробе свое тяжелое драповое пальто, привычно отказался от помощи гардеробщицы, участливой старушки, приметившей его изуродованную руку, оделся и вышел на улицу.
С пасмурного неба на землю медленно опускались редкие сухие снежинки. Устинов прошел несколько шагов и остановился, вдруг сообразив, что идет не в ту сторону.
Черт возьми, до чего же пакостно все получилось! И что его так заклинило с этим бюро! Да и попади он туда, прорвись, все равно, что бы изменилось? Будто не знает он, как все это делается! И выступающие заранее определены, и проект решения уже отработан и согласован…
И все-таки какая-то часть его существа бунтовала, ярилась, не желала смириться и признать свое поражение. Не может быть, чтобы он не сумел убедить членов бюро, если бы ему дали слово. Его так и не произнесенная речь, уже живущая, уже ворочающаяся в нем, рвущаяся наружу, казалось, была ощутима чисто физически. Неизрасходованные слова клокотали в его мозгу, невысказанные фразы прокручивались снова и снова, мысленно он все еще готовился произнести их.
Усилием воли Устинов заставил себя успокоиться. Владеть собой, когда это необходимо, он умел. Не разучился еще. Почти всю дорогу до дома — а шел он нарочно не торопясь, размеренным шагом, — он занимался самовнушением. В конце концов, ничего страшного не случилось. Он не отступит, он своего добьется. Свет клином на бюро не сошелся. Он настоит на том, чтобы его принял секретарь райкома, и выскажет все, что собирался сказать сегодня. Не поймут в райкоме — пойдет в горком. Чего-чего, а упорства у него хватит.