Воскресшая жертва (сборник)
Шрифт:
— Ты сошел с ума, — сказала я, — он не неудачник. Он сильный человек, смелый.
Уолдо улыбнулся, как будто сообщал нечто сугубо конфиденциальное:
— Осмелюсь сказать, этот неисправимый женский оптимизм ослепил тебя настолько, что ты не замечаешь самого главного недостатка у этого парня. Он его старательно скрывает, моя дорогая, только в следующий раз, когда ты его увидишь, будь внимательна. Обрати внимание на его осторожную манеру двигаться, припадая на одну ногу, и вспомни о предостережениях Уолдо.
— Я тебя не понимаю, — сказала я. — Ты все ставишь с ног на голову. — Я услышала собственный голос
— Человек, который не доверяет своему телу, дорогая моя, во всех других живых существах ищет слабости и немощи. Берегись, милая. Он найдет у тебя слабости и посеет семена недоверия.
Мне было жаль самое себя, я разочаровывалась в людях и в самой жизни. Я прикрыла глаза, стремясь погрузиться в темноту, чувствовала, как холодеет кровь, и как размягчаются кости.
— Ты уязвлена, Лора, потому что потребность ощущать боль составляет часть твоей натуры. Ты уязвлена, потому что ты женщина, которую привлекает мужская сила и удерживает мужская слабость.
Не знаю, осознавал ли он или нет, но такова была история наших отношений, отношений между мной и Уолдо. Вначале меня привлекла именно непреклонная сила его ума, затем мою симпатию к нему усилило то, что я познала его по-детски неуверенное сердце. Уолдо нуждался не в любовнице, а в самой любви. Я научилась быть терпеливой и заботливой по отношению к этому большому толстому мужчине, подобно тому как женщина бывает терпелива и заботлива по отношению к болезненному, чувствительному ребенку.
— Мать, — медленно произнес Уолдо, — мать всегда уничтожают ее дети.
Я быстро отдернула руку, встала и отошла от него. Я уклонялась от света лампы и, стоя в тени, дрожала.
Уолдо говорил мягко, как человек, разговаривающий с тенью.
— Ловкий удар, — сказал Уолдо, — ловкий удар разрушает быстро и безболезненно. — Его руки, насколько я помню, как будто показывали истинные размеры разрушения.
Он подошел ко мне, и я отпрянула в угол. Это было необычно. Я никогда не испытывала к моему блестящему и несчастному другу ничего, кроме уважения и нежности. Я заставляла себя думать об Уолдо по обязанности, я вспомнила о том длительном периоде времени, в течение которого мы были знакомы, и о его доброте. Я плохо себя чувствовала, мне было стыдно за мою истерику и за слабую уклончивость. Я заставляла себя держаться твердо, не отступать и приняла его объятия, как женщины принимают ласки мужчин, которым они не осмеливаются причинить боль. Я не сдавалась — я подчинялась. Я не смягчалась — я терпела.
— Ты моя, — сказал он, — ты моя любовь, ты принадлежишь мне.
На фоне его шепота я различила неясные звуки шагов. Уолдо прикоснулся губами к моим волосам, его голос звучал рядом с моим ухом. Кто-то три раза постучал в дверь, заскрежетал ключ в дверном замке, и его объятия разжались.
Марк медленно поднимался по лестнице, медленно открывал дверь. Я отшатнулась от Уолдо, поправила платье, а когда села, натянула подол юбки на колени.
— Он открывает дверь отмычкой, — сказал Уолдо.
— Дверной звонок был сигналом для
— Как известно, манеры у палача отличные, — произнес Уолдо. — Предусмотрительно с вашей стороны сначала стучать в дверь.
Предупреждения Уолдо насторожили меня. Глядя на Марка его глазами, я заметила строгую, напряженную прямизну его плеч, старательно поддерживаемое равновесие тела, осторожную манеру двигаться. И не столько характер его движений, сколько выражение его лица говорили о том, что Уолдо был прав, когда говорил, что Марк оберегал себя. Он заметил мой любопытный взгляд и с вызовом посмотрел в мою сторону, как бы говоря, что может ответить испытующим взглядом на испытующий взгляд и беспощадно выставить напоказ взлелеянную мною слабость.
Он сел в кресло, обхватил тонкими пальцами подлокотники; казалось, он стал менее внимательным. Устал, подумала я и заметила красноватые пятнышки в глубоко посаженных глазах, напряженность узких скул. Но сразу же, призвав на память сигнал опасности, я отогнала от себя прилив глупой нежности. Куколки и дамочки, сказала я себе, все мы для него куколки и дамочки.
— Я хотел бы с вами поговорить, Лора, — сказал он и посмотрел на Уолдо, как будто веля мне выпроводить вторгшегося в квартиру гостя.
Уолдо как будто врос в кушетку. Марк поудобнее устроился в кресле, вынул трубку, показывая всем своим видом, что готов ждать.
Бесси шумно распахнула дверь кухни и громко приветствовала нас. Кто-то там, на Вашингтон-Хейтс, выцарапал у него лису в качестве подарка, говорила я себе и подумала, сколько же гордости и скольких усилий это ему стоило. Я смело посмотрела на него и произнесла:
— Вы пришли, чтобы арестовать меня?
Уолдо метнулся ко мне.
— Осторожно, Лора, все, что ты ему скажешь, может быть использовано против тебя.
— Как галантно ваши друзья защищают вас! — сказал Марк. — Разве Шелби не предупреждал вас вчера вечером о том же?
Я окаменела при упоминании имени Шелби. Марк тоже мог посмеяться надо мной за то, что я доверяла такому слабому человеку. Я вызывающе спросила:
— Ну и зачем же вы пришли сюда? Вы ездили в Уилтон? Что вы нашли в моем доме?
— Тс-с! — предупреждающе зашипел Уолдо.
— Не понимаю, как можно повредить делу, если я спрошу его, где он был.
— Вы сказали мне, что ничего не знали об убийстве, что не покупали газет и что радиоприемник в вашем доме был сломан. Это ваши слова, Лора?
— Мои, — ответила я.
— Первое, что я обнаружил, так это то, что ваш приемник в порядке.
Я вспыхнула.
— Но тогда он действительно не работал. Честное слово. Его, должно быть, уже починили. Я попросила ребят из электромастерской, что около железнодорожной станции и Норуоке, зайти ко мне и починить его. Я это сделала перед тем, как сесть в поезд. Я им дала свой ключ, это можно доказать.
Я так разволновалась, что почувствовала желание рвать, ломать, громко кричать. Своей намеренной неспешностью Марк, как я чувствовала, хотел довести сцену до истерической кульминации. Он рассказал, что проверил мои действия, начиная со времени моего предполагаемого (таковы были его слова) прибытия в Уилтон в пятницу вечером, и о том, что он не обнаружил ничего лучшего, чем предложенное мною хрупкое алиби.