Воскресший гарнизон
Шрифт:
— Не волнуйся, лейтенант Гордаш. Мне дано такое право: присваивать чины людям, которые действуют в зоне моего полка. Как и представлять к наградам. Не было случая, чтобы командование Армии Крайовой не утвердило чин кого-либо из моих подчиненных. Так что, в случае успеха, тебя ждет европейская слава, лейтенант Гордаш.
20
Поляк хотел молвить еще что-то но, оглянувшись, умолк и склонил голову, делая вид, что очень занят поведением поплавка. Отшельник тоже оглянулся и увидел,
— Позже ты поймешь, — едва слышно проговорил Лодочник, — как это важно, что в этом подземелье ты не сам по себе, что за тобой кто-то стоит, что о тебе знают не только там, наверху, но и за рубежом. Так что держись, Отшельник!
— И ты, Лодочник, тоже... не сдавайся.
— Германцы приближаются, поднимись. И барона этого не дразни. Он хоть и с большой придурью, но есть в нем что-то человеческое, есть. Как ни странно, такое случается даже у эсэсовцев. Хотя и крайне редко.
— Штурмманн не слишком притеснял свободу вашей творческой фантазии, мастер? — с черствой любезностью поинтересовался штурмбанфюрер.
— Не слишком. Но часовым был очень бдительным.
Штубер не обратил внимания на то, как смутился СС-ефрейтор, поняв, что Отшельник явно подтрунивает над ним.
— Грех унижать мастера, штурмманн Зйгерт, — назидательно произнес он. — Непростительный грех. Тем более — иконописца.
— Не посмел бы делать этого, — клятвенно заверил штурмманн. — Тем более что он любовался озером с таким благоговением, словно сидел на берегу библейского Йордана.
— Ему так велено свыше, — еще назидательнее молвил Шту-бер, приближаясь вместе с охранником к Оресту.
— Свыше велено только церковным иерархам, — осмелился возразить ефрейтор СС.
— Побойтесь кары небесной, Зйгерт! Все эти иерархи вскоре будут отмаливать свои грехи, преклоняясь перёд иконами кисти этого творца «Распятий». И да будет вам ведомо, что познать то, что видел мастер иконописи, сидя на берегу озерца, проникнуться той красотой, какую внутренним взором созерцал он, — нам не дано. Я прав, Отшельник?
— Как всегда, господин барон, — сдержанно ответил Орест, неохотно расставаясь с теплым телом валуна.
Раньше Отшельник частенько игнорировал вопросы Штубе-ра, но в последнее время понял, что в его интересах не только отвечать на них, но и поддерживать светские беседы. Теперь же он помнил еще и задание майора Чеславского. В конце концов, барон был не самым жестоким извергом из тех, которых ему, как пленнику, приходилось встречать. К тому же, с недавних пор Штубер стал интересовать его и как личность.
— Наш партизанствующий германо-поляк, — стеком указал Штубер на Кароля, — не пытался соблазнить вас побегом с этого «острова Святой Елены»?
— Не пытался. К тому же он поляк, а мы, украинцы, с поляками не очень дружим.
— Вы же знаете, с каким благоговением я прислушиваюсь к каждому вашему слову, мастер. Но только я. А вот Зебольд, мой адъютант Вечный Фельдфебель
— А какого дьявола он должен доверять мне? — пожал плечами Отшельник.
— Вообще славянам не доверяет. Как бы вы между собой ни враждовали, утверждает наш Вечный Фельдфебель, все равно против нас, германцев, сговориться сумеете, — щедро расточал улыбки фон Штубер. — Тем не менее смиренно принимаю вашу версию.
— С другими славянами — чехами, сербами, хорватами, русскими — да. Только не с поляками. Еще со времен Богдана Хмельницкого враждуем, — напомнил ему Отшельник, зная, что Штубер не поленился ознакомиться с историей Украины и даже неплохо научился понимать украинский язык.
— Как поляк-католик, — вмешался в их разговор Кароль, — я ненавижу этого, — кивнул в сторону Ореста, — православного, а как германец — не доверяю этому украинцу.
— Тоже не верю, но тоже смирюсь, — все с той же высокомерной ухмылкой произнес новоиспеченный штурмбанфюрер. — И запомните, Отшельник, как пленный, вы можете попытаться сбежать из этого острова, из «Регенвурмлагеря», но как скульптор, как творец, бежать от своей судьбы вы не можете, не имеете высшего, Господнего, на то права. Не я, Гордаш, не я, а сама ваша судьба творца обрекает вас на свершение того, что вам предначертано.
— С каких это пор вы стали чувствовать себя посредником между творцом и Всевышним, господин барон? — не удержался Отїпельник.
— Вы опять ничего не поняли, Отшельник. Это не я являюсь посредником между вами и Всевышним, это Всевышний безуспешно пытается быть посредником между мною, гауптштурм-фюрером, пардон, теперь уже штурмбанфюрером СС, и вами, все еще не повешенным партизаном. Причем не повешенным исключительно по моей прихоти. Не Всевышнего, заметьте, господин Гордаш, прихоти, а моей.
Отшельник боковым зрением посмотрел на Чеславского и вежливо улыбнулся.
— Доля истины в ваших словах есть, господин барон.
— По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а потом уже... без суда и следствия расстрелять.
И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мною, между палачом и творцом.
Отшельник хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:
— Не смейте перечить, Отшельник, господин офицер прав. Не потому что он германский офицер, а потому что действительно прав.
— Согласен, сказано замысловато, — недовольно проворчал Орест.
— Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают: заповеди Святого Писания и заповеди войны.
— Как-как вы сказали?! — подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.
Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.
— Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.
Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся штурмбанфюреру, пряча за этой улыбкой свою «память мести».