Восьмая нота
Шрифт:
Она приходила строчкой стихов, неожиданно и жадно. И двери подъездов ломали свой строй, и окна домов порхали бабочками, и соседки на лавочках прятали свои глаза в необъятных карманах халатов.
– Почему ты зовешь меня так коротко – «И»? Мое имя Ира, ты забыл? Скажи: «Ира».
– Я не могу, это слишком долго. После «И» мне уже не выжить без твоих губ.
В каждом возрасте жить неудобно, приходится все осваивать заново.
– Что у нас в меню на сегодня?
– Ужин.
– Уже?
И поворот – и спины поврозь, и глаза вниз, и возня вместо слов, и клюв ключа…
Он
Он не выдержал договоренной паузы, позвонил, пожаловался на себя.
– Если для воды и воздуха не подходишь, значит, ты из людей.
– Я из тех, кому забыли накапать солнца в слезы.
Понять, как помять: что не понято, то и не тронуто. Март.
Снега горят. В парках дворники ломают горки. Всё ощетинилось, а не бреется. Солнца на всех не хватает. Март. Снега горят. Все, что вмещается, мешает жить. Она для него навсегда останется «Ра», а их «И» не состоялось.
Ностердамус
Сама в винном отделе работаю, хотя вины моей в этом и нет. Так судьба распорядилась. В детстве сюда папашкину стеклотару таскала, на выручку фыфурчик на опохмелку ему брала. Знала, что по чем, и меня тут все знали, за трезвость ценили, за расчетливость уважали. Так и не заметила, как по другую сторону прилавка оказалась. А с той стороны все мужики на ладони. И себе подобрала, и подружкам после присмотрела, которым и не по разу, а так с одним и кувыркаюсь. Ревнует к каждому столбу, все боится, что уведут. Мужиков вокруг вертится, что детишек у новогодней елки. А чего бояться: от горшка полвершка и носик кнопочкой от звонка. Правда, если волосенки взлохмачу, губки подведу, колготки новые напялю, может, на что и сгожусь.
Сегодня мой не в духе поднялся, ночью футбол смотрел. Пусть глядит, чем на баб голых пялиться. Совсем срам потеряли, по два часа их кажут, а те рады сиськами трясти.
– Ты чего, как не с той ноги?
– Ты посмотри, на карте ее ногтем придавить можно, а на нашу сколько ладоней требуется.
– Не пойму, ты футбол смотрел или «Клуб кинопутешествий»?
– «Очевидное невероятное»! Семь – один Португалии продули. Вкалываешь, вкалываешь, а они за ночь страну в дерьмо опустили. Всё вроде как у людей: и трусы, и майки – а вот мозгов почему-то нет.
– Чего разошелся, на завод опоздаешь. Счет я тебе и неделю назад могла сказать.
– Не бреши, бабы в футболе ноль.
– Клиент один у нас Ностердамуса читает, там и про это прописано. «Семь раз отмерь – один отрежь» – вот и счет готов.
– Это поговорка, а не тот, который ты назвала.
– Так этот человек и говорит, что и поговорки с пословицами от Ностердамуса идут. Он про Португалию твою все знает.
– Откуда пьянь про Португалию знает?
– Этот клиент их портвейн только и пьет.
– Тебя послушать, так только в твой отдел грамотные
– Понятное дело, люди с умом жить не умеют, они от ума пьют. Если его как аппендикс вырезать, мой отдел придется закрыть.
– Всё. Побежал. Тебя послушать, так любой запьет от непонятой такой.
День был как день. С утра пожениховали, так мы называем, когда сметанку там или еще чего водичкой разбавим. Всем жить хочется. Красного с белым пополам брали. Я так
развлекаюсь – считаю про себя, которых больше: тех, кто за «красных», или «белые» сегодня верх возьмут. Другие партии у нас в магазине не в почете. Есть, правда, и прослойка – эти сухое берут. Думают много, вот их на кисленькое, как баб беременных, тянет. А чего думать? Все давно поделили, эти к нам не заходят, они свою текилу на виллах пьют и устрицами на балконах давятся.
Под вечер спустилась в подвал, там у нас склад холодный, остатки прячем от сглазу дурного. Витрина ночью любого выпивоху в соблазн ввести может, а там и до клетки недалеко. Пока прятала да пересчитывала, слышу, дверь закрывают. Я бегом, где можно, а так по ящикам ползком, и давай в дверь барабанить и орать что есть мочи. А тут и свет погас в довесок. Заведующая, вобла старая, на всем экономит. Значит, все, до утра не выбраться. Халат на мне так, одно название, ковриков в холодном складе не держим. Море бутылок и я, считай, нагишом на берегу. Говорила своему:
– Давай сотовый купим, моряк херов.
– Купила одна, так от кобелей отбоя не стало.
Вот влипла, так влипла. А мой что подумает? Где искать станет? Магазин на клюшке, значит, я куда-то намылилась. Чем докажу, что в холодном месте промаялась? Вот и думай: врежет или к другой уйдет? Он у меня еще хоть куда, как прижмет, так весь дух вон и сердце замирает. Вот и я в своей темнице, оглаживая кирпичи шершавые, что подумала. Каждый из них лежит в кладке и мечтает, что он и есть самый главный оплот и твердыня. Не понимают они болезные, что лишь те кирпичики, которых нет, знают, что они окно. И вот это знание и есть свет. И как только подумала такое, слышу, в стенку стучат. Мой-то на флоте служил и меня по молодости флотской грамоте обучил.
– Ты как тут?
– Озябла.
– Возьми. Прими в себя.
– Не могу, у нас не полагается.
– Пей, не то заболеешь.
– А тебе чего?
– Люблю тебя, дуру.
– Повтори, не поняла.
– Люблю тебя, люблю.
– Спасибо, морячок.
– Ну, выпила?
Выпила, так выпила, что на всю жизнь хватит. И дочке оставлю, и внучке достанется. Кто же знал, что темница холодная самым теплым домом обернется. Такое и Ностердамусу не под силу.
– Иди домой.
– Я тебя тут дождусь. Глотни там за меня.
Я воздух этот треклятый, сивухой пропитанный и сыростью, глотала, и наглотаться не могла. Плакала и слезой закусывала всласть.
– Как ты?
– Утра хочется.
– Давай стену разобью?
– Посадят.
Если бы моя воля, я бы тут всю оставшуюся жизнь просидела, и света белого не надо. А этим, которые за «красных» и «белых», скажу, что лучший свет на свете черный, он от земли.
– Как там Португалия?
– Пожары у них в лесах.