Восьмерка
Шрифт:
Они даже не протянули друг другу руки поздороваться и уж тем более не обнялись.
Постояли минуту молча, глядя, как едут машины.
Лешка, приметил Новиков, не подергивал плечом, будто его щекотный попугай потерялся.
— Я ничего не хочу, — сказал Лешка.
— Почему? — спросил Новиков.
— Как ты себе это представляешь, — сказал Лешка. — Я буду рассказывать, что кричал «Адвокат! Адвокат!» — а в это время… меня…
Лешка долго молчал.
— Я просто буду жить дальше, словно этого не было, —
— Тогда я тебе помеха, — сказал Новиков. — Потому что я — был.
Новиков направился во дворы, подальше от людей: откуда-то пришло странное чувство, будто его могут узнать со всем тем позором, что он нес внутри. Даже не понятно, кто именно узнает, — какие-то прохожие, любые: «Смотрите, это тот, которого лупили бутылкой по лицу… У которого ботинок буквой “Д” на спине…»
Если Новиков видел кого-то — тут же отворачивался, делал вид, что читает объявление на заборе… или садился, расправлял штанину, терзал шнурки. Так часто завязывал, что оборвал один. Пришлось уже всерьез рваные остатки шнурка связывать между собой.
Ввиду того что человек ходит по родному городу одними и теми же маршрутами, Новиков вскоре понял, что он направляется точно к себе на работу, куда вовсе не собирался.
Развернулся и пошел в другую сторону.
Он вдруг понял, с кого стоит спросить. С нее все началось. Это она ткнула в него пальцем из-за угла. В него и в Лешку.
Через сорок минут Новиков стоял все в том же дворе, где случилось убийство.
«Это ведь та же самая тетка, что увидела нас тогда… Когда мы с Лехой сюда зашли вечером пьяные… Наверняка она нас опознала. Из-за нее нас пытали!»
Новиков зачем-то поискал глазами чайник, которым они кидали тогда друг в друга. Так бы он и валялся здесь же.
Подошел к окну, из которого тогда выглянула перепуганная возможностью нового смертоубийства женщина.
Минуту стоял, вроде бы вглядываясь меж занавесок, но на самом деле рассматривая свое отражение. Так что когда занавески раскрылись, Новиков всерьез испугался, отшатнувшись.
— Вы чего здесь делаете? — спросила женщина.
Голос звучал глухо, но расслышать слова было можно. Рама в окне стояла одна и старая.
У женщины были длинные серьги в ушах, морщинистая, бледная кожа, сильно накрашенные губы.
«Ей лет семьдесят, не меньше», — решил с неприязнью Новиков.
— Это вы меня опознали? — спросил он. — Меня и моего друга?
Женщина стояла недвижимо, только серьги ее раскачивались, как ходики. Такое ощущение, что в голове женщины было огромное внутреннее напряжение, заставляющее серьги двигаться.
— Вы знаете, что со мной было из-за того, что вы не носите очков? — спросил Новиков. — Меня били минералкой по лицу!
— Каким образом? — спросила женщина, и серьги, кстати, вдруг остановились.
— Вы не носите очков, потому что они вас старят! —
На этих словах серьги снова начали раскачиваться, только еще сильнее.
— Если б ты носила очки — ты б не стала в меня тыкать пальцем из-за угла! Зачем ты в меня тыкала пальцем? Ты бы лучше тыкала пальцем в себя!
— Идите вон! — вдруг неистово заорала тетка. — Вон! Кыш!
— Я идите вон? — заорал в ответ Новиков. — Это ты идите вон!
Женщина стремительно вскрыла засовы на окне, — а может, оно и было открыто, — и распахнула створки, сделав столь резкий выпад в сторону Новикова, что едва не выпала. Судя по всему, она хотела ухватить его за волосы обеими руками.
— Вот как! — обрадовался Новиков.
Он отбежал к мусорным бакам, не глядя нашарил там что-то обеими руками — благо контейнер был завален доверху, — и вернулся к окну с пакетом, полным какой-то влажной требухи в левой, и коробкой из-под обуви в правой. В коробке почему-то оказались луковые очистки.
— Держи, слепая блядина! — ликовал Новиков, зашвыривая все это в квартиру.
Женщина попыталась было закрыть окно, однако Новиков вовремя ухватился за створку.
Едва женщина отбежала куда-то в комнату, Новиков вернулся к мусорным бакам и вернулся с попавшей в жуткую аварию крупной детской машинкой и безжалостно расстрелянным в гордую грудь ржавым тазом.
— Око за око! — кричал Новиков, подпрыгивая и забрасывая в комнату тазик и авто. — Зуб за зуб!
Он сделал еще несколько ходок, и только когда из разорванного мешка на него высыпалось несколько кило гнилого картофеля, замоченного, судя по всему, в кошачьей моче, Новиков, наконец, успокоился.
На ходу отряхиваясь и деловито потирая руки, Новиков поспешил прочь.
Люди Новикова сторонились, однако настроение его было почему-то веселым и возбужденным. Новиков уже знал, куда ему надо идти теперь.
По дороге брюки Новикова подсохли; правда, рукам было пренеприятно — кожа ссохлась, словно состарилась лет на сорок, ладони зудели, пальцы саднили и чесались. Новиков иногда плевал на руки и подолгу тер их, а иногда бежал — раскрылившись и пугая прохожих — он надеялся, что мириады микробов, поселившихся на нем, унесет ветром.
Если б Новиков поднял глаза и посмотрел на это тяжелое, как домна, здание, он расхотел бы туда входить. Однако он шел, опустив глаза, и сначала видел асфальт, потом ступени, потом заметил двери и с силой толкнул их.
— Мне надо к оперу, который меня бил! — громко сказал Новиков, обращаясь к полицейскому в окошечке контрольно-пропускного пункта.
Полицейский пожевал губами и ничего не ответил, но, показалось, принюхался.
— Слышите, нет? — спросил Новиков, нагнув голову к окошечку, но руки убрав за спину: от них пахло сильнее всего.