Восьмерка
Шрифт:
Мать сообщила радостную весть: они с отцом в самом начале недели снялись с якоря и отбыли на дачу. «Отдохни, сынок, подумай».
«Как это прекрасно, — подумал Новиков. — Как это чудесно. Спасибо тебе, мать».
Какая-никакая, а мать — понимает печаль сына. Неясно, конечно, о чем именно она предлагает подумать — но спасибо хоть за пустую жилплощадь.
Через час дома, даже не раздевшись, врубил кран в ванной. Вода была только холодная. Набрал холодной в таз, на кухне зажег сразу четыре конфорки — разместил на огне и таз, и чайник, и две кастрюли.
«Пельменей
Сам себе хохотнул.
Зазвонил домашний телефон.
«Ларка!» — снова глупо понадеялся Новиков — с чего понадеялся, непонятно — она сроду на домашний не звонила, чтоб не напороться на мать.
Это был дядька. Дядька был пьяный и настроенный сурово.
— Я тебе говорил… — начал дядька, долго обдумывая и взвешивая каждое свое слово.
— Чего надо? — спросил Новиков, до недавнего времени, кстати сказать, вообще не склонный хамить взрослым и тем более родне.
— Ты про вшей понял все?
— И про вшей, и про петухов, — сказал Новиков.
— Вша на швах живет, — сказал дядька. Судя по всему, он вовсе не слышал Новикова. — Намажь шов мылом, и вша…
Слово «вша» дядьке давалось трудно, он произносил его как «в ша».
— …и… в… ша…
— И будем вшам швах, — завершил Новиков.
— Ты, сука, тупой, — сказал дядька. — И отец твой тупой.
Новиков положил трубку и в сердцах рванул шнуром телефона. Шнур вылетел вместе с розеткой. Розетка зависла, как больной зуб, вся на нервах.
На кухне засвиристел чайник.
Пока Новиков успокаивал чайник, домашний телефон снова начал дребезжать и подрагивать.
Успокаивая себя, Новиков снял чайник с плиты, сбил с него колпачок, прекратив слабый свист и выпустив пар. Некоторое время стоял так, с чайником в руке, раскачивая его.
Вернулся к трубке, выдумывая по дороге, как бы заткнуть дядьку.
— Новиков, — образовался в трубке чей-то знакомый и замечательно гадкий голос.
«Это опер», — осознал Новиков через секунду.
— Что вам? — спросил сдавленным голосом.
— Ты чего там задумал, дурачок? — поинтересовался опер. — Ты знаешь, чем это может для тебя закончиться?
— Чем? — спросил Новиков. Он никогда бы не придумал, что сказать оперу, если б слово «чем» не прозвучало в самом вопросе. Его почему-то очень удивило и напугало, что опер знает его телефон. Странным образом в полицейском управлении он чувствовал себя защищенным, а в собственном доме — беззащитным. Похоже, Новиков всю свою смелость растратил возле контрольно-пропускного пункта.
— Я тебя сгною, дурачок, — сказал опер тихо и насмешливо. — И никто тебе не поможет.
Новиков молчал, мучительно разыскивая хоть одно слово во всем своем словарном запасе, которое сгодилось бы сейчас для ответа.
— Чё ты там заткнулся, Новиков? — спросил опер. — Распечатай пасть-то.
— Что вам надо? — вспомнил несколько слов Новиков, но и опять лишь потому, что первые два слова из этой фразы
— Зубик спрятал? — сказал опер. — А я тебе все зубики пальцем выковыряю. Будет у тебя рот влажный и мягкий, как у младенца. Только соску таким ртом можно будет сосать. Понял, дурачок?
У Новикова зачесалось где-то в области челюсти, все зубы сразу, он чуть дернул рукою и случайно плеснул на себя кипятком из чайника.
— Ай, — вскрикнул он от боли, но опер, видимо, этого не понял. — А я… — вдруг прорвало Новикова, — а я уже был в прокуратуре!.. Я был в травмпункте!.. Я уже заявление написал!.. Ко мне уже приезжали правозащитники и корреспонденты! Я зубик свой спрятал у тебя отлично. У тебя там сейф стоит привинченный — может, я его под сейф закатил — посмотри! Пока ты там смотрел свои бумажки — я там такое место нашел! Там много мест! Можно целую челюсть запрятать в разные места! За каждый зуб мой будешь сидеть по году, сука!
Новиков кричал и чувствовал, что мужество снова покидает его, мужества было — как песка в песочных часах, рассчитанных на минуту.
Он еще раз, уже нарочно плеснул себе на ногу кипятком и проорал напоследок:
— Я научу тебя законы любить! Ты будешь на нарах помнить обо мне весь свой срок! Ты запомнишь меня на всю жизнь!
Новиков еще раз плеснул на себя и под свой же крик изо всех сил рванул розетку из стены.
Его разбудил звонок.
Звонок, как водится, совпал с финалом очень долгого сна, в котором Новиков убегал от Гарика на школьный чердак. Гарик приближался к нему почему-то не по школьной лестнице, а по коридору квартиры Новиковых. Сам Новиков продолжал прятаться от него на чердаке, под старой и пыльной партой. Он ждал его в томительном страхе, ужасно боясь чихнуть, — но сдержаться все равно не мог, и все-таки чихал — вот этот грохот и был звонком в дверь.
Говорят, что такие сны снятся в течение секунды — что ж, это лишь подтверждает с какой скоростью может думать и жить человек, когда не спит.
«Ларка!» — в который раз подумал Новиков, но это еще почти во сне. Пробуждаясь, он в полубреде распросонья попытался успокоить себя, решив, что родители вдруг вернулись с дачи. Когда же уселся на диван и протер глаза — уже наверняка знал, что это опер. Не сдержался и приехал ночью.
«Неужели они прямо дома будут меня…» — подумал Новиков, не находя нужного глагола — меня что? мучить? пытать? топтать?
Он даже успел вспомнить, что один сочинитель делил мужчин на обладающих длинной волей, каковых меньшинство, и — короткой волей, что тоже достаточная редкость. Остальные воли вообще лишены. Новиков с грустью признался себе, что воля у него короткая — и, похоже, больше не вырастет.
В дверь еще несколько раз с промежутками позвонили.
Новиков поднялся и, не дыша, пошел к глазку.
Приник к нему и сразу увидел опера. Отпрянул лицом, как ужаленный в глаз, развернулся и сел на корточки, вжимаясь затылком в дерматин дверей.