Восьмой дневник
Шрифт:
Как будто я повинность отбываю,
как будто я копаюсь в нудном томе,
как будто я вколачиваю сваю…
А я сижу в гостях в культурном доме.
Я чувствовать начал и стал понимать,
что кроме отсутствия сил
я всё, в чём меня родила моя мать,
дотла на себе износил.
Чтоб легче было старость пережить
и сутки ощущались не пустыми,
нас
житейскими привычками простыми.
Чтобы смешной не быть фигурой
среди людской душевной стужи,
мы все припудрены культурой,
но кто – внутри, а кто – снаружи.
Недаром я пою хвалу Творцу:
такие сочинил он организмы,
что в душу могут нужному лицу
втереться сквозь отверстие для клизмы.
Думаю, что видят уже многие
признаки грядущего конца:
ширятся успехи технологии
и ужесточаются сердца.
Бездельник, шалопай и лоботряс,
не думая о грустных перспективах,
по-моему, умней во много раз
ровесников усердных и ретивых.
Когда по всей Руси кресты с церквей
срывали под азартный шум и смех,
везде в такой толпе стоял еврей,
и он тянул канат сильнее всех.
Сократ, поднимающий чашу с цикутой,
легко завершающей трудные годы,
весьма наслаждался, наверно, минутой
последней, уже совершенной свободы.
На жизненной дороге этой длинной,
уже возле последнего вокзала,
опять душа становится невинной,
поскольку напрочь память отказала.
Весьма печальны ощущения
от вида сверстников моих:
их возрастные превращения
не огорчают только их.
Всю жизнь мою с утра и дотемна
я горблюсь над податливой бумагой;
отсутствие достойного ума
природа компенсирует отвагой.
Напрасно языком я не треплю,
мою горячность время не остудит:
ещё я с кем угодно пересплю,
пускай только никто меня не будит.
Во мне ещё мерцает Божья искра
и крепок ум, как мышцы у гимнаста,
я всё соображаю очень быстро,
но только, к сожалению, – не часто.
Был жуткий сон: почти что обнажён
и чувствуя себя в руках умелых,
лежу среди толпы прелестных жён –
врачей и медсестёр в халатах белых.
На
мы не плачем, не стонем, не ноем;
наши зубы мы некогда чистили,
а теперь мы под краном их моем.
У всех сознательность растёт,
собака лает – ветер носит,
в российской жизни всё цветёт,
но крайне слабо плодоносит.
Хоть выжил ты, пройдя сквозь ад –
ещё года хрипишь угарно,
а как оглянешься назад –
зло было дьявольски бездарно.
Мне забавно жить на свете –
даже сидя дома:
в голове то свищет ветер,
то шуршит солома.
Всё, что имел, я сжёг дотла,
и дар шута исчез.
«Его печаль ещё светла?» –
спросил у беса бес.
Был молод я, чирикал чушь
и наподобие пичужек
порхал по веткам, пил из луж
и дефлорировал подружек.
Сегодня все надеются по-разному:
на Господа, на время, на авось,
а если доверяться только разуму,
намного тяжелей бы нам жилось.
Где души обитают в небесах?
Зачем вершится битва тьмы и света?
Кто стрелочник у стрелок на часах,
тот нам и объяснит однажды это.
Шуршанье шин во тьме слышней,
и жизнь во тьме видней былая;
я ночью думаю о ней,
за всё простить себя желая.
В кумирах и святынях разуверясь,
отчаявшись постигнуть и понять,
любую погубительную ересь
готовы мы восторженно принять.
Нас как бы днём работа ни ломала,
но к ночи отпущение дано;
в реальности свободы очень мало,
а в выпивке её полным-полно.
Хотя болит изношенное тело,
мне всё-таки неслыханно везёт:
моя душа настолько очерствела,
что совесть её больше не грызёт.
Я это давно от кого-то услышал,
и сам убедился не раз:
несчастья на нас насылаются свыше,
а счастье – зависит от нас.
Уже я в Израиле полностью, весь,
душой и умом совокупно,
исполнена смысла судьба моя здесь,
но это словам недоступно.
Я много в этой жизни понял важного,
угрюмы и черны мои зрачки,
но свято уважаю право каждого