Восьмой дневник
Шрифт:
От меня далеки все народы,
мне и думать о них невдомёк,
а ещё я далёк от природы,
а ещё вообще недалёк.
Совсем пустое дело – стихоплётство,
глотаемое тут же речкой Летой,
однако же душевное сиротство
врачуется пустой забавой этой.
Я
каждый миг я в готовности пылкой,
и всегда у себя под рукой,
когда надо послать за бутылкой.
Избран – это значит предназначен –
вечно, неминуемо, везде –
и к большой пожизненной удаче,
и к большой пожизненной беде.
С большими русскими поэтами
фартило мне знакомым быть;
я с той поры стремлюсь поэтому
заочно авторов любить.
На почве страха, лжи и крови
под марши, хрипы и рыдания
растут любые травки, кроме
ростков добра и сострадания.
Уже я для экскурсий не ходок,
не шляюсь вдоль фасадов с ротозеями,
и горестно-обидный холодок
явился в отношениях с музеями.
Писал херню, а память занесло
в какой-то случай, сердцу дорогой;
забавное сыскал я ремесло:
одна херня сменяется другой.
Что люблю себя, я не таю,
и любовь эту глупо гасить;
только жаль – на могилку мою
не смогу я цветы приносить.
Отнюдь не яда я сочитель,
я лил бальзам, насколько мог,
и ничему я не учитель
и никому не педагог.
Жалко мне, что живу я вне круга,
где таланты дерзают растущие
и, незримо плюя друг на друга,
златоустят поэты текущие.
Конечно, слабость, вялость, квёлость –
вполне сезонная
но жаль душевную весёлость,
ушла, мерзавка и балда.
А жизнь моя была весьма легка,
отвержен и гоним я сроду не был,
и густо покрывали облака
высокое безоблачное небо.
Когда существование плачевное
заметно приближается к концу,
то средство наиболее лечебное –
прильнуть после стакана к огурцу.
Я вставить хочу эту строчку
в заветный житейский канон:
бедняга – кто пьёт в одиночку:
умрёт в одиночестве он.
Кровать – один из видов алтаря,
где благость освещает наши лица,
и мы, одушевлением горя,
творим завет Создателя плодиться.
Есть у любого старикашки,
то стопкой высясь, то горой,
разнообразные бумажки,
что он мыслитель и герой.
Когда вершится что-нибудь
в порядке чинном и торжественном,
весьма мне кажется естественным
украдкой выпить и заснуть.
У старости прекрасна безмятежность,
любовь к заплесневелым анекдотам
и душу разрывающая нежность
к потомкам – фраерам и обормотам.
Когда власть – у людишек мышиных,
огорчает мыслишка одна:
если столько говна на вершинах,
то и ниже не меньше говна.
Сегодня кончились гастроли,
законный отдых ждёт певца;
не будь на то Господней воли,
я б не дожил до их конца.
Светясь остатком силы и огня,
пою свои сомнительные арии,
но ордер на изъятие меня
уже лежит в небесной канцелярии.