Восьмой дневник
Шрифт:
надеясь, что война ещё не скоро.
Похоже, что душа – кочан капустный
и много в ней наслоено слоёв:
один – весёлый лист, а глубже – грустный,
а тёмный лист заведомо хуёв.
В наш дух, который мы расчислили
как некий нам подарок Божий,
заметно входит легкомыслие,
что лично мне всего дороже.
К жизни относясь с большой симпатией,
но
я имею ясное понятие
и про хорошо, и про сомнительно.
Моё короткое дыхание,
дитя табачного вредительства,
ещё содержит полыхание,
потребное для сочинительства.
Смурная тёмная тоска
приходит ниоткуда,
и тихо надо ждать, пока
не сгинула, паскуда.
Порой отрадны мне приметы
количества ушедших дней:
вдруг попадаются предметы
из давней юности моей.
Редеет облаков летучая гряда,
подумал я привычно и цитатно;
уже не тороплюсь я никуда
и слышу жизни шум уже невнятно.
Есть резвость в этом типе продувном,
едины раболепие и спесь;
а если размешать его с говном,
то будет однородна эта смесь.
Ночные мысли, когда бессонница,
текут несвязно и вразнобой,
но всё к тому лишь нещадно клонится,
что проиграл ты в игре с судьбой.
Увы, из замысла и вымысла
толкнуть историю вперёд
такая хрень в России выросла,
что до сих пор тоска берёт.
Отменно дерзких шуток я свидетель,
и сам любитель этого же спорта;
приличность, я не спорю – добродетель,
однако же весьма второго сорта.
Писать возвышенно и страстно,
излиться пышным монологом
не раз пытался я – напрасно,
я дружен только с низким слогом.
На мир я пристально гляжу:
в нём этажи накручены,
и душу тянет к этажу,
где все ходы изучены.
Вдруг холодом меня обволокло,
как будто льгота кончилась Господня;
российское душевное тепло
куда-то испаряется сегодня.
У поздней старости беда –
подруга прочим бедам:
ушли навеки в никуда
кто был души соседом.
Кончается любое увлечение,
и странно, что не плачешь от урона,
а чувствуешь такое облегчение,
как будто в рабстве
Везде среди ублюдков, упырей
и прочих омерзительных созданий
активно подвизается еврей,
исполненный энергии и знаний.
Увы, но пророкам в их шумном экстазе
наш мир изменить не дано,
а вот ниагара, бурля в унитазе,
смывает оттуда говно.
Нынче был очень редкостный вечер –
зал пустой меня встретил сердечно,
и я Богу напомню при встрече,
что держал я себя безупречно.
Уже давно погряз я в быте
и вижу мир через окно,
а череду любых событий
смотрю как некое кино.
Мечтали про нечто великое,
святое, высокое, дерзкое,
а вышло увечное, дикое
и очень по качеству мерзкое.
Плетенье стиха увлечённое
мне стало с годами трудней,
поскольку всё, мной сочинённое,
сбывается в жизни моей.
Поэт не спит. При свете лампы
с душой кипящей, как бульон,
творит он выцветшие штампы
истёртых слов. И счастлив он.
Здесь неудача, там беда,
но есть и радостные факты,
и по дороге в никуда
бывают чудные антракты.
Смотреть сегодня надо в оба,
чтобы горючее не вспыхнуло, –
когда везде клубится злоба,
она находит место выхлопа.
Люблю ночные поезда,
в них есть игра, душе любезная:
как бы из тихого гнезда
змея похитила железная.
Шальная, крутая, пропащая,
без рамок отселе доселе,
поэзия – баба гулящая,
однако отнюдь не со всеми.
Сегодня очень остро я почувствовал,
какой я в этой жизни гость случайный,
как будто ненароком поприсутствовал
на собственной кончине беспечальной.
Есть женщины железной хватки
и вида дивного наружного –
мужей меняя, как прокладки,
в конце концов находят нужного.
Я прочитал у древних греков
и отыскал в себе самом:
весьма смешно у человеков
довольство собственным умом.
Порывов дурачиться более нет,
серьёзность со мной неразлучна;
я сделался взрослым на старости лет,