Воспитание души

Либединский Юрий Николаевич

— Соленая лужа! — говорили мы пренебрежительно.

А между тем эти скучно-пустынные солончаковые пески озера заслуживали большего уважения хотя бы потому, что они были целебными. Матери и няньки, забрав бледных рахитичных детей, с утра отправлялись к берегу озера и зарывали их до шеи в теплый песок. Дети играли в песке, разрывали его до такой глубины, где он был влажным, и лепили из песка пирожки, куличики, воздвигали песчаные города и замки. Женщины заводили свои дремотно-монотонные разговоры.

Прикрыв голову войлочной шляпой, предохраняющей от солнцепека, надев на голое тело холстиновый летний

костюмчик, я, держа на руках Ральку, отправлялся вслед за женщинами к озеру и по их примеру зарывал Ральку в песок до самой шеи.

Вначале Ралька не давалась, вертелась, вырывалась. Среди матерей и нянек мое появление со щенком в руках на целебных песках Смолина возбудило недовольство. Мне было указано, что собака, наверное, заразная, и предложено убираться подальше. Что ж! Я перешел на другое место, на границу нашего, подходившего к самым пескам огорода. Здесь песок не хуже, но тут я был на своей земле…

Постепенно Ралька привыкла и, повинуясь моим, крепко ее державшим рукам, задремывала, положив свою теплую, отмеченную черными пятнами голову на мое колено.

С того времени прошло больше полувека, и мне трудно вспомнить, о чем я тогда думал. Мои сверстники-одногодки играли в казаков-разбойников, в морских пиратов. На берегу Смолина, походившего на морской залив, эта игра была особенно заманчива. И, хотя мне очень хотелось играть с ними, я по соседству от женщин, такой же неподвижный и терпеливый, как они, просиживал долгие часы со своей горячо любимой Ралькой и пел тоненьким голоском:

Баю-бай, баю-бай. Ты, собаченька, не лай, А другая не гуди, Мою Ралю не буди…

Не знаю, лечение ли возымело действие или Ралька выросла за лето, но шишка настолько уменьшилась, что посторонний взгляд ее совсем не замечал. Но я-то знал, что шишка существует, и сильно опасался того момента, когда Ралька попадется на глаза отцу.

Это случилось вскоре после нашего осеннего переезда в город.

Выйдя во двор, отец заметил странную собачонку с мотающимися, как у лягавой, ушами и длинным хвостом.

— Это ж, как ее, Ралька? — спросил он, обращаясь к нам ко всем (мы собирались куда-то ехать). — Я же велел ее утопить!

Мать пожала плечами. Она ничего об этом не знала. Алексея не было, его уже призвали на военную службу. Сердце у меня отчаянно билось, во рту пересохло. Меня выручили брат и сестра. Они тут же наперебой стали рассказывать, как я все лето лечил Ральку, как вместе с няньками сидел на горячем песке.

Отец и мать переглянулись, и я понял, что все сойдет благополучно.

— А что ж, может, няня правильно говорила и тебя надо было бы пустить по медицинской части? — спросил отец, поглядев на меня тем своим взглядом, под действием которого мне самому хотелось, наподобие Ральки, вилять хвостом и тереться о его колени.

Часть вторая

ЗНАКОМСТВО С МАРКСОМ

Вулкан

Осенью 1914

года, незадолго до начала учения, мы заметили, что на главной улице Челябинска — Уфимской — каждый день появляется новый в нашем городе человек. Очевидно совершая ежедневные прогулки, он быстро проводил по тротуару. Смуглолицый, с черными усами и маленькой бородкой, он был еще совсем молод. На голове, откинутой назад, черкая с широкими круглыми полями шляпа-болеро, и под стать этой, впервые завезенной к нам в Челябинск, какой-то испанской шляпе, была и наружность незнакомца — тонкое, нервное лицо с выражением стремительности и вдохновения. Кто такой? И вдруг, когда начались занятия в реальном училище, мы с любопытством и интересом увидели, что незнакомец этот, теперь уже в форменном мундире, держа в руках классный журнал, вошел к нам в класс и оказался преподавателем русской словесности.

Андрей Алексеевич Стакен прибыл в Челябинск сразу же по окончании историко-филологического факультета столичного университета. Когда я, до начала курса, ткнулся в учебник словесности, история русской словесности показалась мне предметом до крайности скучным. Но Андрей Алексеевич, вместо вступления к своему курсу, без всякого предисловия, звучным голосом, соблюдая сложные особенности древнерусского произношения, прочел едва ли не наизусть начало «Слова о полку Игореве» и тут же истолковал нам, что «мыслию по древу» буквально означает «белкою по дереву», а метафорически под белкою следует подразумевать мысль. Так с первого урока история словесности стала у нас одним из любимых предметов.

Когда мы в младших классах проходили русскую историю, то пропустили все, что касалось борьбы южнорусских православных братств с польской шляхтой и католичеством за сохранение православной религии. А от Андрея Алексеевича мы узнали, что под оболочкой церковно-религиозной скрывалась борьба, которую русские и украинцы вели за сохранение родного языка.

От него впервые услышали мы и о дьяке Котошихине, который в царствование Алексея Михайловича перебежал к шведам и составил критическо-обличительное описание Московского государства, о Юрии Крыжаниче, католическом священнике из Хорватии, навсегда бросившем родину и переехавшем в Московскую Русь, так как он видел в ней единственную надежду и спасение славянства.

В хрестоматии по истории литературы были напечатаны некоторые стихи Тредиаковского, и мы не могли читать их без смеха. Андрей же Алексеевич дал нам истолкование теоретических воззрений одного из первых русских ученых-словесников.

А как он читал стихи! Его смуглое лицо приобретало матовый оттенок, черные брови и черные глаза выделялись как-то особенно резко, когда он произносил:

Глагол времен, металла звон… —

или Жуковского:

Ты предо мною стояла тихо, Твой взор унылый был полон чувств…