Воспоминание об Алмазных горах
Шрифт:
Бой продолжался целые сутки. Видавший виды Щетинкин и то был поражен стойкостью людей и жестокостью схватки. Стена шла на стену. Стреляли в упор, висли сотнями на проволочных заграждениях, яростно, со скрежетом зубовным, переходили в рукопашную. Людские тела сплелись в один клубок, и невозможно было отличить, где свои, где чужие. Большинство врангелевцев — офицеры, «дроздовцы» дрались до последнего, не веря, что игра с самого начала проиграна. Щетинкин хорошо знал психологию этой категории — для них сейчас наступил «последний парад». Здесь собрались отборные, самые опытные, прошедшие через все фронты, идейные, еще верящие в «белое дело». Вновь сошлись грудь с грудью «рабочее дело» и «белое дело», и «рабочее дело» должно было при любых обстоятельствах
Дымилось поле боя, усеянное тысячами трупов. Стоны раненых, пронзительное ржание лошадей, разбитые, опрокинутые английские гаубицы, пылающие мертвенно-белым огнем прожекторы… Когда партизаны Щетинкина и подразделения 88-й бригады взяли станцию Таганаш, положив половину людского состава, врангелевцы не выдержали и пустились наутек, бросая пушки, танки, бронеавтомобили, даже винтовки.
Им удалось поджечь главный мост, когда колонны Оки Городовикова вошли в прорыв. Лошади с развевающимися гривами исчезали в огненной буре. И все-таки удалось преодолеть и этот барьер. Мчались, рубили на скаку, врезались в гущу обезумевших от страха врагов…
Фрунзе доложил по телефону Ленину:
«Свидетельствую о величайшей доблести, проявленной геройской пехотой при штурмах Сиваша и Перекопа. Части шли по узким проходам под убийственным огнем на проволоку противника. Наши потери чрезвычайно тяжелы. Некоторые дивизии потеряли три четверти своего состава. Общая убыль убитыми и ранеными при штурмах перешейков не менее 10 тысяч человек…»
О Тридцатой Иркутской сочинили песню:
От голубых Уральских гор К боям чонгарской переправы Прошла Тридцатая вперед, В пламени к славе…Ивану Грязнову песня понравилась.
— Такую надо бы сочинить и о сибирских партизанах, — сказал он. — Без твоих хлопцев, Петр Ефимович, могли бы и не дойти. Видел, как они дерутся. Из камня они, что ли, сделанные?!
— Из камня, из камня. Что для них этот Сиваш?! Так, тьфу! На север от Ачинска такие урманы да топи, болота непролазные, а чалдоны партизанские базы там устраивали. Да ты переселяйся к нам в Сибирь, Иван Кесарьевич.
— Что? По урманам лазать да комаров кормить?
— По бруснику со сколотнями ходить. Сибирь нужно нутром воспринимать, тогда без нее жизнь будет не в жизнь. Сибирь, она как зеленая пучина… Мы ведь выходим из нее, чтобы снова в нее вернуться. Жаль, многие не вернутся на этот разумного сибиряков полегло в водах Сиваша и на дамбе.
И если Щетинкин, который, как всегда, шел впереди, уцелел, то это была всего лишь случайность, с которой он всегда был на «ты».
…С Фрунзе встретились в Симферополе. Михаил Васильевич подошел к Щетинкину, зачем-то стал исследовать его кожаную тужурку.
— Пробита в двух местах! — удивленно произнес он. — А богатырь жив… Вы, Петр Ефимович, напомнили мне Василия Ивановича Чапаева, с его лихостью и бесшабашностью… Нельзя так лезть вперед…
— Спасибо, Михаил Васильевич. О Чапаеве я слышал от интернационалиста Матэ Залки.
— А где он сейчас? Я его знаю.
— Кажется, в Балаклаве.
Михаил Васильевич помолчал, сосредоточиваясь, затем сказал:
— Тридцатая Иркутская особо отличилась в боях. И я не могу отделить ее беспримерный подвиг от подвига добровольцев — партизан Сибири — вы действовали в тесном взаимодействии. Прошу передать вашим бойцам мою благодарность и мое восхищение. Мне хотелось, чтобы вы лично назвали особо отличившихся…
…Да, Матэ Залка находился в Балаклаве, занимался расквартированием частей на зиму.
Позже рассказывал Щетинкину, чем обернулась для него эта солнечная Балаклава:
—
— Будь счастлив, Матэ!
— Я нашел свое счастье…
Есть события, которые как бы заслоняют огромность прошлого: войны и боевые походы, ожесточенные бои, когда жизнь всякий раз висит на волоске, недавнюю схватку с Врангелем и ледяные воды Сиваша — все, все, что случалось с тобой, что отгремело грозами, — и после всего этого огромный зал, сияющие люстры, мирный гул тысяч голосов. И внезапно — взрыв аплодисментов, все делегаты съезда встают, каждому хочется придвинуться ближе к трибуне, рассмотреть его как следует, слышать его… Ленин!.. Человек, который все эти годы был для Щетинкина словно бы легендой. Трудными, тяжкими тропами и дорогами шел к нему Щетинкин, и на встречу пришел прямо из окопов, в старой, видавшей виды, простреленной не раз кожанке. Рядом — другие делегаты Восьмого съезда Советов, с которыми плечом к плечу вел наступление на Крым. Сюда прибыли со всех концов страны. Ведь гражданская война окончена… Правда, еще остались контрреволюционные очажки в Закавказье, Туркестане, на Дальнем Востоке. Но они не идут в сравнение с недавним размахом контрреволюции и интервенции, когда Советская Республика находилась в кольце фронтов. Те черные времена не вернутся никогда… Лезли со всех сторон: Колчак, белочехи, Дутов, Деникин, Краснов, Врангель, белополяки, американские войска, английские войска, французские, германские, турецкие… Где они все?.. Они разбиты, эти злые силы развеяны невысоким, плотным человеком на трибуне, рассекающим ладонью воздух. Его воля объединяла сотни тысяч бойцов партии, таких, как Петр Щетинкин, Буденный, Блюхер, Фрунзе, Грязнов… и они победили, пришли в этот сверкающий московский зал.
— Вы знаете, конечно, какой необыкновенный героизм проявила Красная Армия, одолев такие препятствия и такие укрепления, которые даже военные специалисты и авторитеты считали неприступными… — звучал и отдавался в каждом сердце голос Ильича. — Таким образом, война, навязанная нам белогвардейцами и империалистами, оказалась ликвидированной…
…В президиуме Фрунзе и Буденный сидели рядом с Лениным. Иногда Владимир Ильич о чем-то негромко переговаривался с ними. Быть рядом с Лениным, разговаривать с ним… Конечно же, о подобной чести Петр Ефимович и не помышлял. Фрунзе, Буденный, Блюхер… орлы, взлетевшие высоко, красные генералы!.. Именно они одержали самые важные победы на фронтах… У Щетинкина, человека военного до мозга костей, эти люди вызывали почтительное изумление — в них в полную меру проявилась пылающая, неукротимая сила революции… Разумеется, даже сравнивать себя с ними он не посмел бы. Зачем сравнивать несравнимое?..
И вот в перерыве между заседаниями к Щетинкину подходит мило улыбающаяся женщина и говорит:
— Владимир Ильич приглашает к себе сибирских делегатов съезда…
Это почти невероятно: из двух с половиной тысяч делегатов Ленин приглашает именно их, сибиряков!..
Делегатов провели в отдельную комнату. Владимир Ильич поднялся навстречу, поздоровался с каждым за руку.
— Рассаживайтесь, товарищи. Сибиряки — почти земляки: мне приходилось бывать в ваших краях. Правда, в ссылке. Лет двадцать тому назад.
Щетинкин вспомнил поход партизанской армии в Урянхай через село Шушенское и неожиданно для самого себя произнес:
— В Шушенском вас очень даже хорошо помнят.
— Вы бывали в Шушенском, товарищ Щетинкин? — заинтересовался Ильич. — Расскажите!
Петр Ефимович, понимая, что время Ленина ограничено, попытался рассказать о Шушенском в общих словах. Но Ильич остался недоволен. Он называл имена и фамилии жителей села, и Щетинкин прямо-таки изумился его памяти. Молодых он, разумеется, не мог знать. Но фамилия Текиной ему показалась знакомой.