Воспоминания о Дмитрии Сергеевиче Сипягине
Шрифт:
Когда я в первый раз приехал к больному Сипягину, я увидел его жену уже седой, но сохранившейся, довольно полной женщиной; полнота при ее очень большом росте придавала ей какую-то массивность, чуть ли не фигуру великанши. Такое же впечатление производил и Сипягин, и в этом отношении муж и жена представляли собой действительно пару очень больших, крупных, хорошо кормленных, несколько ожиревших людей. По типу Александра Павловна несколько напоминала собою Императрицу Екатерину, только в сильно увеличенном виде. По-видимому, она, как и супруг, не брезговала хорошим столом.
Эту позднюю свадьбу двух уже седых людей я объяснял себе очень просто: она засиделась в девах, жила у сестры Графини Шереметевой и чувствовала себя, вероятно, бездомной; он, сделавшись сановником, нуждался в представительнице дома, подобрать более подходящего человека, как Александра Павловна, было трудно – не знаю, насколько она была умна, но она была удивительно представительна, до крайности корректна, тактична и при этом родовита. Родство с Графом С. Д. Шереметевым,
Когда я был у заболевшего Сипягина в его очень скромной спальне, общей с женой, я увидел, что Сипягины, по-видимому, были и хорошие супруги; это удивило меня – странно было видеть эту близость между этими седыми, ожиревшими и недавно женившимися колоссами. Как я заметил потом, он – старый холостяк – чувствовал себя в этой семейной обстановке очень хорошо; она относилась к нему очень предупредительно, заботливо и мило, как настоящая любящая жена. Говорю обо всем этом потому, что такие отношения были, по-моему, характерны для «хороших людей». Бывал я у них часто очень рано, и А. П. всегда поражала меня своей удивительной английской выдержкой; уже в 8 1/2 – 9 часов утра она появлялась в кабинете мужа, где он лежал больным, одетой, зашнурованной и причесанной; никогда, когда бы я ни приезжал, я не видел ее в «халате», такой она была и в 9 часов утра, и в 2 часа ночи.
Вся эта скромная обстановка, жизнь в своем маленьком доме, без претензий, эта «дружба-любовь» к жене, простота обращения с нами, врачами, и мужа и жены, – все это подкупало меня; познакомившись с четой Сипягиных ближе, я не раз говорил себе; вот настоящий русский барин, не «аристократ», как это понимают в Западной Европе, а именно «барин»; и министром остался тем, чем он был, и обстановки не изменил, и на старости сумел найти себе подходящую жену… Д. С. любил все русское, свою небольшую подмосковную усадьбу, был страстным охотником, а я наблюдал, что люди, любящие деревню и истые охотники, а следовательно, и любители природы – большею частью «хорошие люди».
За время лечения Д. С. я полюбил и его, и его жену, и ту атмосферу, в которой они жили. В доме Сипягина чувствовалось какое-то разумное спокойствие, уравновешенность, какая-то уверенность – не было ни суеты, ни нервности, ни шатания, и это было очень характерно для дома министра внутр‹енних› дел во время неуравновешенного царствования Императора Николая II; получалось впечатление, что Сипягин знает, чего он хочет и что он делает.
Болел Д. С. довольно долго и тяжко. Неприятное впечатление производил у него бред при нормальной температуре. Поправляясь, он как-то раз высказал мне предположение, что болезнь его приняла такой тяжелый оборот вследствие переутомления; особенно под гнетом занятий с директором департамента полиции Зволянским. Бредил он, действительно, больше делами этого департамента и Зволянским. «Вы понимаете, – говорил он мне, – что, вступив в должность, я не имел понятия о делах департамента полиции и должен был учиться этой науке с азбуки. Зволянский сидел у меня с докладами до 2–3 часов ночи; это меня так переутомляло, что я и здоровым бредил по ночам политическими делами; не мудрено, что этот бред продолжался у меня и обострился во время болезни». У меня этот разговор оставил впечатление, что Сипягин интересовался этими делами по обязанности, что в сущности это претило его барской натуре, но он об этом никогда не говорил. Как больной он был с врачами очень приятен, точно исполнял наши требования, но изводил своими капризами прислугу, которая тем не менее его очень любила.
Болей он не переносил и иногда при попытках его ворочать так кричал от болей в суставах, что с С. Ю. Витте, услышавшим эти крики в гостиной Александры Павловны, как с человеком очень трусливым и впечатлительным, сделалось дурно, о чем мы с Сипягиным немало смеялись.
По поводу болезни Д. С. произошел следующий инцидент. Должен сказать, что Сипягин и Витте были большими друзьями. Особенно дорожили этими отношениями С. Ю. Витте и его жена, и это было вполне понятно. Сипягина Государь считал «своим», любил его и верил ему. К Витте у Государя доверия всегда было мало, и С. Ю. отлично знал это. Поэтому влияние Д. С. на Государя и дружба с Сипягиным были нужны Витте. При этом Д. С. был не особенно умен, ему нужен был советник более искусный в интригах, чем он сам, а Витте как человек очень умный и ловкий эксплуатировал Сипягина, влиял на него, и через него на Государя – это было для Витте очень ценно. Матильду Ивановну Витте Сипягин любил и даже несколько ухаживал за ней еще холостяком. В салоне Александры Павловны Матильду Ивановну принимали без предубеждений, и здесь она встречала цвет аристократии и придворных – это было ей очень лестно и нужно, чтобы как-нибудь достичь приема ко Двору. Поэтому Витте и его жена очень ухаживали за четой Сипягиных, и ежедневно кто-нибудь из них заезжал, чтобы справиться о состоянии здоровья
13
была тягость. (Пер. с фр.)
Обозленный этим непрошеным вмешательством Витте, видимо, желавшего к тому же действовать именем Государя, когда семья никаких сомнений нам не высказывала, и припомнив приглашение из Берлина проф. Bergmann'a к Боголепову [14] после его ранения, и тоже по инициативе Витте, я сказал С. Ю. довольно резко, что довольно было для русских врачей одного позора – приглашения Bergmann'а, а второго позора не нужно – ничего неясного, сложного у Сипягина нет, нужно только время, – сказал я, – приглашение иностранца послужит только поводом для насмешек немцев над нами и над недоверием к нам наших же министров.
14
Боголепов Николай Павлович (1846–1901), профессор римского права, ректор Московского университета (1883–1887, 1891–1893), министр народного просвещения (1898–1901). Убит эсером П. В. Карповичем.
«Не забывайте, – возразил Витте, – что Сипягин нужен Государю и России; я еще раз переговорю об этом с Государем, и если Он согласится призвать кого-либо, то мне решительно все равно, обидны ли будут насмешки немцев Кернигу и Попову, – нам нужно, чтобы Сипягин был здоров. Ведь Вам это не может быть неприятно, – попробовал Витте подкупить меня. – Вам я верю и приглашать иностранного хирурга я не предлагаю».
Меня этот уверенный и властный тон Витте еще больше рассердил, но, зная его упрямство, я ничего больше не сказал и уехал.
До доклада Витте у Государя оставалось два дня. В тот же день вечером я, ничего не говоря, попросил Александру Павловну устроить мне спешно свидание с графом С. Д. Шереметевым; она исполнила это, и на другое утро я встретил Шереметева у Сипягиных. Я прямо поставил ему вопрос – беспокоится ли семья и желает ли она консультацию с иностранцем? Шереметев ответил отрицательно и заявил, что жена и вся семья вполне доверяют мне и приглашенным мною врачам. «В таком случае прошу Вас, граф, по возможности сегодня или завтра съездить к Государю и успокоить Его, так как Его Величество беспокоится за Д. С., а Витте все предлагает Ему вызвать иностранца, что я считаю излишним и не политичным по отношению к министру вн‹утренних› дел. Иностранцам совершенно не нужно знать, в каком состоянии здоровье наиболее близкого к Государю Его министра, тем более, что Д. С. по временам бредит и, Бог знает, что может наговорить немцу». Шереметев был, видимо, тоже недоволен вмешательством Витте и обещал мне исполнить мою просьбу. Сам я тотчас написал письмо Государю, в котором изложил мое мнение о состоянии здоровья Сипягина, полное доверие к врачам семьи и нежелательность приглашения иностранного консультанта.
Дня через три я снова встретил Витте и спросил его, говорил ли он с Государем. – «Да, – сказал С. Ю., – но Государь находит, что это дело семьи, а граф Шереметев, которого Он случайно видел, против консультации». Так я спас Кернига и Попова от неприятного вмешательства Витте, о чем мои коллеги и не подозревали.
Сипягин поправился и, по моему совету, поехал долечиваться в Aix-les-Bai, откуда вернулся совершенно здоровым.
В следующую зиму Сипягин переехал в новый министерский дом на Фонтанке, специально для него перестроенный и роскошно отделанный. И там была устроена русская столовая, но уже очень роскошная. Отделка дома происходила в отсутствие Д. С. под руководством Трепова [15] и значительно повредила Сипягину в общественном мнении, а Трепову, кажется, и по службе, так как он перестарался и значительно превзошел смету. В Петербурге много говорили, что отделка и меблировка дома министра вн‹утренних› дел слишком роскошна и стоила безумно дорого. Сипягина громко обвиняли за то, что он позволил себе такую роскошь. Говорили – вот думали, что этот барин не польстится на казенный сундук для отделки своей квартиры, а вышло иначе – сделал он, как все. Мне лично было очень досадно за Д. С., было бы лучше, если бы его казенная квартира была устроена скромнее, это более подходило бы к типу старого барина, каким его справедливо многие считали.
15
Возможно, Трепов А. Ф. (1864-?), статс-секретарь, член Государственного Совета.