Воспоминания о Евгении Шварце
Шрифт:
Или — такой эпизод: в дни войны какое-то время Евгений Львович жил в Москве в гостинице. Я пришел его навестить. Дверь в номер была приоткрыта, и моему взору предстала такая картина: на полу сидел Евгений Львович, а на шкафу лежал его кот, и они разговаривали. Правда, слова и за себя, и за кота произносил Евгений Львович, но общался он с котом очень серьезно, как будто у них шла задушевная беседа равных. Кот у него был огромный, пушистый, и звали его Борисом. Так его окрестил Евгений Львович в отместку Б. В. Зону, у которого домработницу звали Женя. Они были друзьями и называли друг друга по имени. Эта игра именами доставляла им обоим массу веселых минут, когда они
В Новосибирске, в страшный морозный день, в те же военные годы, как-то пришел ко мне Евгений Львович (в городе он был проездом) ( 1 ). И стал рассказывать о своей новой пьесе, у которой пока еще нет твердого варианта последнего акта. «Читал Акимову — ему очень нравится, хочет ставить, но он куда-то не туда меня тянет. Сегодня показал Зону, а он тянет в другую сторону» ( 2 ). Всем известно, что Н. П. Акимов и Б. В. Зон были самые близкие его друзья, как в творчестве, так и по человеческой линии ( 3 ). «Я, — говорит, — спрашиваю Зона: мне нужен режиссер, который по своему почерку был бы между тобой и Акимовым. И кого, ты думаешь, он назвал? Тебя. Вот я и пришел с предложением». К моему великому огорчению я не смог по независящим от меня причинам поставить «Дракона» и оправдать доверие своего учителя Б. В. Зона и не подвести любимого автора. Но до сих пор еще живу с этой мечтой.
Я помню, как он пришел, сел где-то далеко, смотрит, потом говорит: «Это я написал? Ужас». Ему было не по себе. Это черта Евгения Львовича, он не со стороны смотрел, а изнутри. Очень жаль, что многие задуманные им пьесы и рассказанные импровизационно, не сохранились. Я помню начало. Он сидел в Летнем саду и рассказывал мне пьесу, которой нет. Он рассказывал, как здесь в петровские времена… Он импровизировал и, импровизируя, играл. Это истинный талант, он подкупал. И когда рассказываешь молодым режиссерам о том, как должен работать настоящий драматург, я много говорю о Евгении Львовиче.
Евгений Львович для нашего поколения живет не только в своих поэтических сказочных произведениях, но и как необыкновенная, яркая, полная мудрости и юмора личность. Он как будто продолжает жить в нас, когда проходишь мимо тех мест в городе, где он жил или бывал, маленького домика в Комарове, где он любил стоять у калитки, и кажется, что сейчас услышишь его голос, увидишь его добрый, веселый и, вместе с тем, немного грустный взгляд.
В этом году я попал в город Майкоп. Начальник местного управления культуры показал мне примечательные места города: раскопки кургана, где нашли много золотых слонов, которые нынче хранятся у нас в Эрмитаже; памятник, воздвигнутый при Иоанне Грозном, когда Адыгея присоединилась к России; дом, где до революции собиралась передовая революционно настроенная интеллигенция города, а против него дом, где родился Евгений Львович Шварц. «Мы собираемся установить на нем мемориальную доску» ( 4 ), — сказал он. Я поблагодарил его от имени ленинградцев.
<1971>
Лев Левин
На самом деле этого не было
21 октября 1956 года Евгению Львовичу Шварцу исполнилось шестьдесят. Некоторые его московские друзья поехали на юбилейные торжества. Мне тоже очень хотелось
Перебрав десятки вариантов с претензиями на остроумие, я в конце концов написал нечто в высшей степени плоское и невыразительное:
«Поздравляю тебя, старый друг… желаю здоровья и счастья… сердечный привет Екатерине Ивановне…»
Моя бездарная телеграмма утонула в потоке сверкавших остроумием приветствий и поздравлений. Никакого ответа от Шварца я, естественно, не ждал. Но когда я зашел однажды к Александру Петровичу Штейну, он показал мне письмо от Евгения Львовича с благодарностью за поздравление. Не скрою, меня это задело. «Ах, вот как, — подумал я, — Штейну ты небось ответил, а мне…»
Ревнивое чувство усилилось, когда Штейн, со свойственной ему манерой наступать человеку на любимую мозоль, сказал:
— Ты, вероятно, тоже поздравил Женю. А ответ получил?
Но, видимо, я забыл, что имею дело не с кем-нибудь, а с Шварцем.
Придя домой, я нашел конверт, надписанный хорошо знакомым почерком.
«Дорогой Лева! — прочел я. — Спасибо тебе за телеграмму. Жаль, что ты не приехал. Я позвал бы тебя на банкет, а главное, сказал бы, что ты хорошо выглядишь.
Спешу тебе сообщить, что, судя по приветствиям и поздравлениям, я очень хороший человек. Я тебе дам почитать, когда приеду в Москву. А пока верь на слово и уважай меня.
Я втянулся в торжества, и мне жаль, что все кончилось. Почему бывает год геофизический, високосный и т. п., а юбилейный — всего только день?
Впрочем, уже без шуток, спасибо тебе, старый друг, за поздравление. Целую тебя. Е. Шварц. 23 октября».
В этой короткой записке каждое слово, если так можно выразиться, дышит Шварцем. Но одно место в ней требует пояснения: «Я… сказал бы, что ты хорошо выглядишь».
За много лет до того, как я получил эту записку, задолго до войны, ехали мы однажды втроем по Ленинграду — Евгений Львович, Юрий Павлович Герман и я. Направлялись мы на дачу к Герману. Предстоял длинный летний вечер в тесном дружеском кругу, и настроение у всех было отличное.
Сидя в маленьком «газе» — он именовался тогда «козлик», и за рулем с важностью восседал его хозяин Герман, — Евгений Львович, как всегда, рассказывал забавные истории, беззлобно подшучивал над водителем, сокрушался по поводу легкомыслия прохожих, не помышляющих о том, какую опасность представляет для них наша машина.
Неожиданно повернувшись в мою сторону и подозрительно на меня посмотрев, он сказал:
— Ты сегодня плохо выглядишь.
В молодости я отличался отвратительной мнительностью. Это всегда служило предметом издевательства со стороны близких друзей.
Разумеется, мне следовало понять, что и на этот раз Шварц просто издевается. Но я принял его слова всерьез, сразу почувствовал себя тяжелобольным и попросил Германа остановить машину.
Напрасно Евгений Львович, хохоча, уверял меня, что пошутил. Я твердил, что в самом деле нездоров и мне необходимо лечь в постель. В конце концов Герману и Шварцу надоело уговаривать меня. Они, что называется, плюнули и уехали. А я пришел домой, поднялся к себе на пятый этаж и действительно лег в постель. Встав наутро совершенно здоровым, я, конечно, не мог простить себе, что не поехал. Впоследствии выяснилось, что Шварц, с его необыкновенным чутьем на смешное в жизни и в людях, запомнил эту историю.